— Ну конечно, там жандармы, судейские… Это тебя не касается, — быстро сказал дядя, — ты офицер и в отряд назначаешься как офицер. Экспедиции придается солидная воинская сила.
Он сказал еще несколько слов о значении экспедиции как «вторжения правопорядка в стихию и хаос» и, хотя терпеть не мог Витте — у них были какие-то счеты по Русско-Китайскому банку, — похвалил его:
— Представь, это он подал царю мысль послать в Сибирь два отряда. Понимаешь, какой интересный ход: с востока выступит барон Ренненкампф, — дядя поставил ладонь ребром на стол перед собою, — а с запада Меллер, — и он поставил вторую ладонь. — Они сближаются, сближаются и, наконец, — дядя сжал ладони, — соединяются в самом центре мятежа. В Чите! Понятно?
Он объяснял так серьезно, словно это был бог знает какой остроумный стратегический план, и почему-то Сергею подумалось, что Витте, представляя царю свою затею, тоже облекал ее покровом многозначительности.
Сергей тупо следил за движениями дядиных рук, испуганный неожиданным и уже решенным поворотом своей судьбы. Его как будто зацепило шестеренкой машины и тащило, тащило, не давая возможности ни остановиться, ни оглядеться.
Александр Германович, видимо желая его подбодрить, подчеркнул, что успех Сергея на новом поприще решит вопрос о его женитьбе, и, ругнув Вериного отца, добавил:
— Старый чванный индюк сам за тебя ухватится, когда ты вернешься из Сибири. Меллер умеет заботиться о своих людях, за уши вытягивает. Да чего ты приуныл? Ведь никакой личной опасности. Не бои же вас там ждут? — добавил он вполголоса, как будто их могли подслушать.
— Что вы, дядя! — вспыхнул Сергей. — Я и не думаю об этом.
Он видел, что дядя добрым отношением к нему хочет загладить свою вину перед сестрой, о которой всегда забывал.
В последующие дни ощущение того, что он попал в колесо мощной машины, все усиливалось. События следовали одно за другим в нарастающем темпе. Не успел Ильицкий представиться начальству и познакомиться с будущими своими товарищами, как офицерскому составу экспедиции объявили, что предстоит прием в Царском Селе.
Все вопросы, связанные с экспедицией на Восток, в район действия забастовщиков, докладывались царю и тут же ему предлагались готовые решения. Однако создавалась видимость, что государь сам вносит новые детали в первоначальный план и что детали эти чрезвычайно важны.
При дворе смутно представляли себе, что происходит в Сибири. Поначалу отчаянным донесениям забайкальского губернатора Холщевникова просто не верили, высмеивали «слабонервного генерала». Многочисленные телеграммы Холщевникова надоели и Петербургу, и командующему тылом Маньчжурской армии Надарову. Холщевников жаловался на забастовщиков, как жалуются на плохих соседей. От него удобно было заслониться и не «вникать». При дворе не любили «вникать». Во всяком случае, стремились отодвинуть «момент вникания».
Донесения Холщевникова впоследствии были проанализированы Меллер-Закомельским и подкрепили выводы барона о «сотрудничестве Холщевникова с мятежниками».
Иркутский генерал-губернатор Кутайсов, человек решительный и грубоватый, гордящийся своей беспощадностью в борьбе с крамолой, не давал пищи успокоению. В его телеграммах была та острота, тот перец, который делал постное блюдо фактов удобоваримым для гурманов двора.
Холщевников писал нудно и тускло о «напряженном состоянии в области, вызванном бедствиями предшествующих лет», об «упорствующей толпе». Старомодные длинные периоды раздражали царя, обычно читавшего документы вслух.
— Пока дочитаешь до точки, слюнями истечешь, — сердито сказал он Витте.
В телеграммах же Кутайсова были слова, которые не позволяли отбросить донесение, не дочитав до конца. Граф предупреждал прямо, без прикрас:
«Брожение между войсками громадное, и если будут беспорядки, то они могут кончиться только смертью тех немногих, которые еще верны государю…»
Но и к этим сообщениям постепенно привыкли. Иркутск далеко, кто знает, что там в действительности происходит. А у страха глаза велики. Волна, пробежав большую дистанцию от Иркутска до Петербурга, неизбежно разбивалась в тысячи мелких брызг.
Успокоительная фраза: «У страха глаза велики», пущенная каким-то оптимистом, уже вошла в обиход, когда разразились события.
В эпически спокойном тоне телеграммы Кутайсова чувствовалось даже некоторое злорадство: