Эх, дороги!
Пыль да туман…
И еще про то, что выстрел грянет и будет кружить ворон… Фальшивит Жора…
Карабанов подумал, что не выносит, когда фальшиво поют хорошие песни…
Он хрипло выругался. Солнце встало в небе, и выпрямлялись, обсыхая, травы. Снова нужно было идти на пойму, рубить просеку, и снова будут жалить потное тело жирные слепни…
Карабанов сощурился. В тени от палатки сидел курносый Боев и, поднося к глазам логарифмическую линейку, считал расходы. На толстом пне, подогнув под себя ноги, как бог, красивый и скучный, курил Валерка.
— А Назаров-то тебя… — сказал Боев и ухмыльнулся, не поднимая головы.
— Чего?
— Побрил, постриг, сбрызнул…
— Ну…
— Вот тебе и ну. Баранки гну. Здорово это у него получается. Словно семечки щелкает. Раз — и готово. На целый день зарядочка.
— Пошел ты… — хрипло сказал Карабанов.
— А вообще-то ты лопух, — сказал Боев, скаля редкие зубы. — Нужно было ему все выговорить… Как есть… Эх! Надоело мне здесь, братва, до чертиков. И когда-нибудь все выскажу. Разделаю Назарова под орех, возьму расчет, и прости прощай, Алтай, уезжаю к милой в Кустанай.
Он засмеялся легко, свободно и погладил острые колени. Наверное, собрался рассказать, как заживет после экспедиции.
— Трепло ты, Боев, — с сердцем сказал Карабанов.
— Нет, ты послушай. Я ведь культурник. На балалайке играю — раз, на гитаре тоже, на аккордеоне опять же… Меня везде с руками оторвут. Люблю веселить публику. Легко живется, просто. Кавалеры слева, дамы справа… Возьмемся за руки… Так… Под счет раз-два шаг правой, вперед…
Боев взмахнул руками, хотел встать на ноги, но вместо этого взял линейку и сказал уже другим, тихим голосом:
— Ну и жизнь же… веселая, раздольная… Почтение, уважение…
Валерка вдруг засмеялся, но ничего не сказал.
Ему легко смеяться. У него работа легкая: два раза в день «выходить» в эфир, и все. Еще в начале полевого сезона пытался Назаров приспособить радиста к делу, но Валерка похлопал начальника по плечу, легонько толкнул ладонью и сказал ласково: «Вались-ка ты, дядя…» И Назаров оставил его в покое. Теперь Валерка целыми днями шарит по кустам — обрывает малину, вечером таскает на «муху» хариусов, спит с Сашей и помогает по пустякам…
Пришла с нивелиром Нина. Очень старательная, послушная и тихая.
Карабанов вдруг подумал, что в отряде, как на подбор, дерьмовый народ — грызутся между собой, все, кроме Валерки, работают как лошади, а за себя постоять не умеют.
— Пошли, что ли? — сказала Нина.
Назаров посмотрел вокруг, сел на валун и неторопливо разулся. Шумел вверху на перекате Айрык, а здесь была глубокая заводь, и в ней зеленоватая, как расплавленное стекло, вода. Острогранные глыбы лежали на дне.
Назаров глубоко вздохнул и закрыл глаза. Очень хотелось искупаться, но он сейчас же подумал, что вода ледяная и можно схватить воспаление легких. Этого только и не хватало.
Он еще раз вздохнул и раскрыл полевую сумку. За последнюю неделю скопилось много дел, вот поэтому-то он сегодня и ушел подальше от лагеря. Нужно сделать кое-какие записи, подвести итоги.
Было душно, и Назаров подумал, что к вечеру наверняка соберется гроза.
Он развернул карту и начал водить по ней пальцем. Извивалась синяя жила Айрыка, и там, где горы были закрашены в густо-коричневый цвет, становилась тоненькой, а потом и совсем пропадала у белых пятен ледников.
Назаров отыскал на карте место, где стоял лагерь. До истоков оставалось совсем мало, а значит, и работе скоро конец. Все по плану.
Большим пальцем он измерил расстояние до ледников. Всего двадцать пять километров. И он вдруг решил, что нужно просто послать в верховья Карабанова: парень он смекалистый, составит описание, измерит несколько расходов, и делу конец. А кто будет знать, что работ там не выполняли? Весь состав отряда временный. Получат расчет, разъедутся…
Назаров отложил бумаги в сторону и задумался.
Последнее время люди стали раздражительными. Это и понятно, все устали. Нужно быть помягче. Сегодня огрызнулся Карабанов. А ведь всегда был спокойным, уравновешенным… Плохо дело. И посылать его в верховья одного нельзя, нельзя по технике безопасности. Не хватало только, чтобы в конце сезона случилась неприятность.
Скоро будет город, длинная тихая зима, и за это время он обработает весь материал, собранный за лето, а к весне положит на стол отчет и… диссертацию. Пора уже. На висках бобровая седина, а все в рядовых.
Назаров поднялся с валуна и, осторожно ступая по горячей гальке, пошел к обрыву. На пути лежали стволы наносника и тихо потрескивали, прокаленные насквозь солнцем. Он остановился и долго слушал мелодичный звон. Дома у него есть старые пластинки с цыганскими песнями. Там гитара звенит вот так же. Хорошо! А Карабанова надо подготовить к маршруту… И с ним Боева. Верховья и они могут «сделать»… Самое важное — устье и среднее течение. Люди устали…
Диссертацию весной он положит, это уже без всяких, Ни у кого нет данных по суточному ходу летних температур воды и воздуха. А у него есть… Недаром потрачено лето. Все поработали как следует… И перерасхода по смете нет. Лишних людей не брал. Сумел заставить тех, кто есть… За срочную работу благодарность… Нужно уметь заставить людей работать… Они все могут… Только уметь заставить… Самое главное…
С обрыва свисали тяжелые лозы малины в дымчатых ягодах, и Назаров, осторожно приподнимая их, стал выбирать самые спелые.
Высыпая в рот пригоршню чуть придавленных ягод, он блаженно щурил глаза и, совсем как мальчишка, облизывал пальцы и ладони.
На обрыве вдруг зашевелились кусты. Назаров вздрогнул. Он быстро вытер руки о штанины, и лицо его приняло обычное постное выражение.
Из кустов высунулась острая мордочка с угольным носом. То был барсук. Назаров с минуту наблюдал за ним, потом шикнул, и зверек, треща кустами, исчез.
Назаров посмотрел на часы. Нужно было идти в лагерь. Он вернулся к валуну и стал собирать бумаги.
Взял в руки потрепанную общую тетрадь и записал: «Отчитал Карабанова за отсутствие трудовой дисциплины…» Потом сложил бумаги в сумку, обулся и зашагал привычной твердой походкой в сторону лагеря.
Они спустились к реке. Пахло шиповником, теплыми смородиновыми ягодами, и на душе было тоскливо, сильно захотелось, чтобы скорее кончился полевой сезон. Почему-то не в радость была в этом году работа.
Карабанов подумал, как приедет из экспедиции, возьмет путевку в дом отдыха. И если там все осталось по-прежнему, то будут танцы с сумерек до полуночи, подберется хорошая компания. Можно будет валяться на мягкой постели, курить хорошие папиросы, читать книги и думать о пустяках. Раз в году такое можно себе позволить.
— Ты не расстраивайся, — сочувственно сказала Нина, — Серафим Иванович быстро отходит.
Карабанов искоса посмотрел на нее. Нина всегда говорит, что Назаров самый справедливый, самый умный.
Карабанов представил, как присядет она сейчас на ящичек от нивелира и старательно округлыми буквами начнет заполнять журнал и будет просить, чтобы он чаще покачивал рейку. «Потому что отчеты тогда будут точнее». Назаров пообещал ей аспирантуру. Старательным и послушным улыбается жизнь.
— Ничего ты не понимаешь, — морщась, сказал он.
В конце узкой просеки, прорубленной еще вчера, был забит колышек, а дальше стояли дремучие кусты и среди них резные и тонкие молодые елочки.
Карабанов снял рубаху. Просеку надо было тянуть как раз до них. Он поплевал на ладони, глубоко вздохнул и привычно, не сильно замахиваясь, врубился в чащу.
Кусты качались, пружинили, не хотели сдаваться, и Карабанов, крепко сжав зубы, вдруг подумал, что больше всего на свете он любил работать, и именно так, чтобы двигался и вздрагивал каждый мускул, чтоб падали на лоб влажные пряди, горело лицо. И чтоб никто не путался под ногами, не портил жизнь.
Через час он бросил топор и сел на кучу срубленных кустов. Было душно. Пахло скипидаром и влажной землей. Над нивелиром, прикрыв его носовым платочком, колдовала Нина — выгоняла пузырек уровня. Она закусила полные губы и затаила дыхание.