— Однако пропали люча. Давно должны были вернуться. Завтра будем Кислокан кочевать. Надо говорить, что пропали.
Он бросил в огонь щепку и отвернулся.
Наталья вышла из чума и пошла на берег. По щекам ее катились солоноватые слезы. Ей почему-то казалось, что Иннокентий убил русских, напустив на них злых духов.
Глава 7
— Надо идти туда, откуда уходили от Иннокентия. Может, у них заболел кто-нибудь или медведь оленей разогнал? — подумал я вслух.
— Конечно, что-нибудь случилось, поэтому и не пришли на озеро, — подхватил Петр.
Отчаяние, охватившее нас, сменилось робкой надеждой.
— Инструменты оставим. Все равно работу продолжать отсюда. Возьмем котелок, тозовку и топор, — решил я. — Делай затесы. Напиши на них, что с нами случилось. На всякий случай.
Петр ходил по берегу и делал широкие и длинные, в рост человека, затесы. Щепа отваливалась сплошными полосами, обнажая белизну древесины. По краям сразу же выступали крохотные капельки смолы, уже готовые затянуть рану на теле дерева…
Я сидел на корточках и сортировал вещи: сложил в полевую сумку все материалы, компас на сыромятном ремне повесил на шею, сунул в карман пачку патронов и несколько коробок спичек. Все остальное упаковал в рюкзак и повесил его на дерево, прикрыв корьем.
— У меня все готово, — сказал Петр.
— Ну пошли…
Путь до старой стоянки Хукочара занял три дня. На исходе третьего мы подошли к месту, где двадцать дней назад расстались с Хукочаром. На небольшом бугорке подле ручья стоял голый остов эвенкийского чума. Кострище. Колья нашей палатки. Во все стороны от брошенной стоянки разбегались оленьи тропки. Видать, жили здесь долго и ушли. Но куда?
Нет ничего горше, чем встречать в тайге такие покинутые места, следы пребывания человека. Нет ничего страшнее в тайге, чем впадать в панику и отчаяние.
— Он здесь жил долго, — неуверенно сказал Петр. — Может, сбился со счета дней, дорогой сохатил и опоздал. Давай вернемся на озеро. Он должен быть уже там.
И мы снова потащились на озеро Моро.
Конец июля. Самое смутное время в тайге.
Все живое занято воспитанием потомства и прячется при малейшем шорохе. Тайга кажется вымершей. Только кукши не отстают от нас. Они скачут по вершинам деревьев, перелетая с одного на другое, и кричат, стрекочут что-то свое. Неуютно в тайге в конце июля.
Иногда на берегах речушек попадались нам редкие пучки дикого лука, горького и злого. Мы запаривали его в котелке и, выжарив горечь, жадно съедали буроватую массу. Иногда в земле попадались сладковатые луковицы саранок. Изредка удавалось подстрелить кукшу. Лето выдалось жаркое, и грибов еще не было. В долинах ручьев попадались кустики голубики с еще зелеными ягодами.
Озеро Моро встретило нас, как и в первый раз, неприветливо. Все так же стонали гагары и пронзительно кричали чайки. И никаких следов жилья…
Оставалось только одно — попытаться выйти в поселок.
— Что же, Петя, теперь прямой курс на Амо.
— Пойдем, — равнодушно отозвался он.
Дни тянулись однообразной, утомительной чередой. С рассвета и до заката мы шагали как заведенные. Шли на юг.
Времени для размышлений было достаточно.
Мне вспоминались давно прочитанные книги. Порой картины прочитанного причудливо смешивались в моем голодном мозгу с действительностью. Иногда мне казалось, что я брожу по улицам вечернего Новосибирска, брожу и не узнаю улиц, застроенных какими-то фантастическими зданиями.
Временами мозг работал четко и обостренно, и тогда я размышлял, сможем ли мы дойти.
Все чаще мысли возвращались к Хукочару. Я старался понять этого человека, вспоминая наше недолгое совместное путешествие.
Тот вечер, когда Иннокентий шаманил, убив первого сохатого. О чем он молил духов в своих диких песнях?
Тот день, когда мы возвращались из трехдневного хода.
— Через три дня мы придем. Жди нас на месте, — сказал я ему перед уходом. Возвращаясь, мы наткнулись на его стоянку в стороне от того места, где оставили его.
— Ты как сюда попал? — налетел я на него.
— Одно место ходи, бойе. Теперь обратно иди, — спокойно сказал он. Тогда по простоте душевной я не придал этому значения.
Потом я вспомнил, как нещадно бил он сохатых. То, что казалось мне врожденным охотничьим инстинктом, было просто жадностью. И все равно я никак не мог заставить себя поверить, что он мог вот так вдруг уйти куда-то, бросив нас в тайге без продуктов.
Чаще всего я думал о Тане. Вспоминал ее голос, улыбку… Неужели мне суждено остаться в этой тайге навсегда?
А дни летели, и я уже потерял им счет. Все короче становились дневные переходы. Все чаще ложился отдыхать Петр. Он далеко отставал от меня, и порой приходилось возвращаться за ним. Подошел день, когда он не захотел идти.
— Пошли, Петр, хватит лежать, — сказал я.
— Не могу больше, — хрипло ответил он. — Иди один. Брось меня.
— Ты с ума сошел.
— Устал я, не хочу больше идти, — пробормотал он.
— Ты с ума сошел, — бессмысленно повторял я, не находя слов. Потом сел рядом: — Пойми, я не могу тебя бросить. Просто не могу, иначе как я сам потом буду жить? А оставаться здесь я не согласен. Мы должны дойти. Слышишь? — Я встряхнул его за плечи. — И черт возьми, мы же с тобой еще не жили на свете. Ничего не успели сделать. И не распускай нюни. Будь мужчиной.
Он лежал и молчал, уткнувшись лицом в мох. Я начал злиться.
— Ты не рассчитывай, что я так брошу тебя и уйду. Все равно заставлю тебя идти! — Я рывком поставил его на ноги. В глазах пошли разноцветные круги. Когда перестала кружиться голова, я потянул его за рукав. Он вяло переставлял ноги. Я, не отпуская, держал его, не давая остановиться и сесть.
Сохатый стоял на той стороне каменистого распадка и объедал молодые побеги тальника. Я выстрелил ему по лопаткам. Послышался шлепок пули о толстую шкуру. Он передернул лопатками, словно отгоняя паута, тряхнул головой и широким неторопливым шагом ушел в глубь тайги.
С тозовкой бить сохатых можно только по-эвенкийски, когда пара лаек держит зверя, а охотник почти в упор стреляет по животному.
Несколько дней спустя мы лежали на высоком берегу речушки, собираясь с силами, перед тем как перейти ее вброд. По берегу прямо на нас шел олень — ветерок дул в нашу сторону, и зверь не чувствовал опасности.
Я осторожно взвел затвор, прицелился оленю в голову и стал выжидать, пока он подойдет поближе, чтобы бить наверняка. До оленя оставалось несколько шагов. Я нажал на спуск.
В полной тишине особенно четко раздался сухой щелчок осечки. Олень вздыбился, круто развернулся на месте, только камень полетел из-под копыт, и в два прыжка скрылся из виду.
Когда, по моим расчетам, до Нижней Тунгуски оставалось дня три пути, нам все-таки повезло.
Около небольшого озерка мы наткнулись на лабаз, срубленный между двумя лиственницами.
Слегка наклонившийся лабаз напоминал избушку на курьих ножках — такой же ветхий, почерневший от времени.
Старая лестница трещала и скрипела, когда мы лезли к узкому входу. Сквозь щели между бревнами падали яркие полосы света. Они ложились на покрытые пылью вороха жестких, плохо выделанных шкур. Петр толкнул ворох — в лабазе сразу потемнело от пыли.
— Апч-хи, апч-хи! — чихали мы, разбирая содержимое.
— Смотри, спички какие древние, — сказал Петр.
От огромной, в тысячу спичек, пачки из грубой оберточной бумаги пахнуло суровой бедностью военных лет.
Мы упорно слой за слоем разбирали завалы хламья. По всему было видно, что хозяин давно не заглядывал сюда.
Забряцало железо. Я отвернул шкуру — под ней лежали связки капканов. Торчало дуло ружья. Я взял его в руки и поднес к щели. Солнечный луч упал на поржавевшее железо и высветил вмятины букв. «Winchester, 1887 год», — с трудом разобрал я.
Наши усилия не пропали даром. В самом темном углу пальцы наткнулись на что-то мягкое.