Старший, он был повыше, шагнул вперед.
— Радист который из вас? — спросил он, доставая объемистый брезентовый сверток.
Андрей Петрович подошел к парню:
— Я радист.
Парень смущенно кашлянул, протянул Подороге сверток.
— Это вам от рыбаков. Радиограмму ночью ребята наши получили.
Радист внимательно посмотрел на парня и развернул пакет. Шприц, бутылочки с камфарой и валидолом, таблетки и маленькая резиновая грелка. Все это было аккуратно завернуто в прозрачный целлофан, на котором белели старательно выведенные белой краской знаки — 73 SK.
Сашко удивленно хохотнул, взял в руки грелку, приложил к животу.
— Скажи, пожалуйста!..
Галкин взвалил на плечи мешок с почтой, похлопал по нему свободной рукой:
— Вот где тепло-то, на целый год хватит. Небось полмешка твоих, Сашко.
Метеоролог улыбнулся и торопливо зашагал вслед за поваром. Ему писали много: мать, невеста, сестры, друзья присылали приветы и поклоны с разных концов страны.
Письма Сашко обычно читал вслух, и на зимовке любили эти минуты.
Не удержался и Горлов, потянулся вслед за почтой — ему аккуратно писали жена и взрослый сын-пограничник.
И только Андрей Петрович остался с плотниками: он знал, ему писем не будет.
Радист перебирал содержимое пакета, подолгу рассматривая каждую ампулу. «Они знают, что я здесь, — думал Подорога, — они помнят меня. А было время, когда только звезды мерцали с туманной высоты и пустынное ледяное море набегало на скалы. Теперь по всему побережью кипит жизнь».
Парни ловко сбили из старых жердей козлы, спустились в бухту. Прибой помог вытащить на берег десять гладких лесин, связанных в плот, и теперь братья таскали их по одной, взвалив на плечи.
Они ломали северную стену дома. Нижние бревна почти совсем сгнили и крошились.
Андрей Петрович помнил эти толстые бревна молодыми, полными душистой липкой смолы. Он сам ставил из них сруб, навешивал двери, врезал окна. Теперь они лежали на земле, иссеченные глубокими шрамами, словно воины, побывавшие в жестоком бою. Пятнадцать лет они честно принимали на себя гнев океана. Ветер косо, как меч, дни и ночи сек их покатые скользкие спины, достигая иногда такой силы, что из пазов выпирал мох и сыпался на пол.
Радист подобрал высохшую веточку сосны, обломившуюся при переноске, провел по ней заскорузлой ладонью. Острые желто-зеленые иголки упали на землю, а одна впилась в кожу. Андрей Петрович поднес палец ко рту и зубами вытащил жесткую хвоинку. Пряный скипидарный аромат ударил в голову, как вино.
— Померяемся силой, дядя! — услышал Подорога.
Плотники взвалили мокрую лесину на козлы.
Андрей Петрович улыбнулся, поплевал на ладони, взялся за рукоять пилы и расстегнул ворот куртки.
Лиственница была свежей и пахла морем. Но по мере того как пила вгрызалась в нее и белые струйки опилок расписывали землю, крепкий, горький запах тайги брал верх над сладковатыми запахами весеннего моря. Тихое жужжание пилы складывалось в странную, знакомую мелодию. И Андрею Петровичу все казалось, что это гудят пчелы, а он пьет крупными глотками из глиняной чашки терпкий березовый сок. И многое другое припомнилось старому радисту, вдыхавшему неповторимый запах распиленного леса. Аромат древесины был вестью с родины. Светло-желтые опилки горками золота возвышались по обе стороны козел. Они были на плечах Андрея Петровича, на шапке, в карманах распахнутой куртки. Горько пахло хвоей и горячей подогретой смолкой. Так пахли когда-то руки деда, а потом руки матери.
Подорога сбросил куртку, засучил рукава. Он работал ловко и быстро, так, словно делал это всю жизнь.
Сердце напомнило о себе через час. Острая боль ударила в грудь. Андрей Петрович коротко охнул и повалился на бок, головой в опилки. Трясущимися пальцами достал из кармана таблетку, сунул под язык.
Братья плотники подняли его, взяли под руки с обеих сторон.
— Эх, батя, — сказал старший, — вам бы отдыхать… на черноморском пляже.
— Ничего, ничего, — пробормотал Подорога, — это пройдет.
Он устало закрыл глаза, почувствовал, что ноги оторвались от земли. Щека прижалась к жесткому, шершавому вороту брезентовой куртки. Понял: старший несет его на руках.
Первым в радиорубку прибежал Сашко.
— Вам нельзя вставать, — строго сказал он, присаживаясь на край стула.
Подорога взглянул на метеоролога тусклыми, равнодушными глазами. Здоровый девичий румянец заливал щеки парня, заставляя бледнеть многочисленные веснушки, капельки пота поблескивали на переносице.