Цифры относительны, они понятны лишь в сравнении. Когда я впервые узнал о миллионе, то долго подсчитывал на бумажке, сколько это, миллион центнеров. Сравнивал с мясом по содержанию белков: и в рыбе, и в мясе их одинаково — до двадцати процентов. Получалось, что сорок человек команды одного только траулера за тридцать лет промысла «пригнали» огромнейшее «стадо коров» численностью больше миллиона голов… Все мы любим космические цифры, хотя далеко не всегда осознаем их значение. Я представлял себе армаду новых судов, которые завалят магазины вкусной рыбой, дадут вдоволь кормовой муки сельскому хозяйству, а полям — горы ценных удобрений. «Бессчетны дары моря! Море — будущее человечества!» — восклицалось вслед за авторами запомнившихся газетных заметок.
Были дни, когда я ходил по Мурманску со счастливой улыбкой человека, нашедшего панацею от всех бед. Смотрел с высокого берега на лес мачт в рыбном порту, на стальные громады новых плавбаз, возле которых довоенные траулеры казались лодчонками, и радовался, как мальчишка, впервые увидевший корабль.
А потом как-то вдруг узнал, что Баренцево море, еще полвека назад казавшееся неисчерпаемым, теперь обеднело рыбой.
Согласитесь, читатель, очень не просто с мягких облаков оптимизма падать на камни сомнений. Но это падение всколыхнуло во мне что-то вроде любопытства исследователя. И я решил пойти с рыбаками, чтобы своими глазами поглядеть на «дары моря». Так попал на траулер, рекомендованный мне как самый прославленный…
— Точно, меньше стало рыбы, — в первый же день сказал мне капитан. — Прежде тонна за траление была редкостью, потому что каждый раз брали больше. А теперь тонна в трале — редкость по противоположной причине.
— Кто же в этом виноват?
— Море, наверное. Может, Гольфстрим похолодал, временами это случается, а может, выловили рыбу. Вон сколько нас на промысле.
На залитой солнцем морской глади повсюду темнели силуэты траулеров: наших, польских, английских, норвежских. Я принялся считать суда — их было около пятидесяти. Некоторые совсем близко, даже надписи читались на спасательных кругах. В такой толчее у капитана не о рыбных запасах думы, а о том, как бы не сцепиться тралами под водой.
Эти траулеры, которых временами становится то меньше, то больше, маячат по горизонту все четырнадцать дней.
— Зимой, когда темно, огней туг, что в городе, — говорил капитан.
— Этак можно всю рыбу выловить. Будет Баренцево море вроде нашей Москвы-реки — завалящего ерша не сыщешь.
— Море не река, — неуверенно отвечал Стрелков. — Однако кто знает. Ученые толкуют разное. Послушать одних — ловить не переловить. По словам других — поберечь бы надо.
— Годок-другой посидеть бы без рыбы, дать ей подрасти.
— Мы на диету, а они пусть ловят? Не пойдет. Не ловить, так чтобы всем…
Капитан извинился и ушел в радиорубку: начиналась очередная радиоперекличка. Там из рации уже слышались голоса. Будто соседи за чашкой чая делились новостями. Капитан подсел к столу, послушал немного, а потом сказал, глядя на подмигивание огоньков:
— Добрый вечер, товарищи! Двадцать девятый говорит. Работаем в квадрате 2103. За два с половиной часа две кошалки. Окунь идет. Взвешивали — шестьсот граммов. Хороший окунь…
Капитан при деле, ему легче отвлечься от дум. А мое журналистское дело — думать, сравнивать, сомневаться. С того первого разговора с капитаном я каждый раз с беспокойством оглядываю горизонт, считаю силуэты чужих траулеров, прикидываю: насколько сегодня исчерпаются «неисчерпаемые» рыбные запасы Баренца, сколько новых борозд выскоблят тралы в морском дне? Эта тревога очень мешает радоваться полным кошалкам. Но я не гоню ее, даже горжусь ею. Мне кажется, что кусок рыбы, съеденный с думой о море, чем-то роднит меня с рыбаками…
Чисто вымытая палуба лоснится желтыми досками. По палубе с кувалдой в руке идет матрос Капустин, рыжеватый северянин, напоминающий кинематографического шкипера.
— Ловись, рыбка, большая — не маленькая! — говорит он, улыбаясь из-под широкополой штормовки. Подходит к борту, заглядывает вниз, туда, где сжатые вместе тросы-ваера режут взбитую пену.
Тросы уходят в глубину на триста с лишним метров. У самого дна большие овальные доски растягивают их в стороны. За досками двадцатипятиметровая пасть трала. Тяжелые шары-бобинцы катятся по дну, вспугивают сонную треску. Рыба кидается в стороны и натыкается на длинные крылья трала. Она пытается уйти вверх, но там тоже сеть — широкий ячеистый карниз со странным названием «сквер». А трал уже наползает, затягивает треску в тесный тупик…