Капустин минуту медлит, может, надеясь, что именно в этот момент в трал попадает лишняя рыбина. И вдруг с силой бьет кувалдой по скобе, удерживающей стопор-цепь. Глухой удар потрясает судно: стопор отдан. Баера вздрагивают и расходятся в стороны. И тотчас же монотонно застучала лебедка.
— Вот и последний, — говорит старпом Василий Анемподистович Банин. Он на мостике колдует с секстантом, ловит ускользающий горизонт в маленькое зеркальце. Потом бежит к карте, торопливо надевает очки, склоняется над раздвижными штурманскими линейками. Линия, еще линия, точка. Вот где мы — в Норвежском море. Слева, до самой Антарктиды, — океан, справа — ближайшая земля — Шпицберген. Старпом удовлетворенно разгибает спину, сдвигает очки на лоб. И «старый морской волк», отдавший морю тридцать лет жизни, сразу становится похожим на доброго дедушку.
А внизу на палубе уже работает разделочная команда. Одни подают бьющуюся рыбу на стол, другие неуловимо быстрым поворотом ножа отсекают головы. Третьи вычищают внутренности. Взмах руки — и рыба летит под струи воды и скользит дальше по лотку в трюм. Стучат ножи, кричат чайки, шлепают о борт волны. Никого и ничего лишнего. Идет работа. Тяжелый труд. И никакой романтики…
Я искал эту романтику морских странствий с первого дня рейса. Но она, видно, пряталась где-то на берегу. Здесь, на судне, была изнуряющая качка, монотонный стук машины, утомительно однообразный горизонт и все та же треска, те же выпученные глаза окуней. Целый день. И целую ночь, похожую на день… А вот аппетита не было. Не привлекала даже самая свежая жареная и вареная рыба, о какой мечталось на суше…
Потом понял: напрасно искать романтику в море. Она приходит на берегу, как плата за выдержку. И тогда воспоминания наполняются теми самыми оранжево-грозовыми, штормовыми и штилевыми отблесками, от которых замирают души всех мальчишек, да и многих взрослых тоже.
Недаром моряк на суше тоскует по морю. Недаром в плавании он так неудержимо хочет на берег…
— Когда домой пойдем? — спрашиваю у Банина.
— Уже идем. Курс — сто двадцать четыре. Стрик обедника к лету, как говорили поморы. Вот записал.
В судовом журнале свежая чернильная запись: «01.00. Трал поднят. Улов — одна тонна. Полный ход вперед. Легли на КК 124° На руль заступил матрос Зайцев. Следуем в порт. На борту рыбы соленой — 35 тонн, свежей — 70 тонн, консервов — 5 тысяч банок. Идет крупная зыбь от SW…»
— Сто тридцать процентов рейсового плана. Годовой план тоже есть. Последний, а, как всегда, выполнен.
— Может, еще поплаваете?
— На этом судне нет. Сколько раз уговаривали Морской регистр. Теперь — все. Воду в порту повозим, а там — на слом. Да и ни к чему рисковать: устарел траулер. Вон теперь каких понастроили. Видел в Мурманске?..
Еще бы не видеть! Кто из приезжих не кидается в первую очередь посмотреть на красавцы теплоходы, всякие БМРТ да плавбазы, заполонившие Кольский залив! Теперь что ни год, появляется не меньше двух десятков новых судов. Говорят, здесь их только промысловых не меньше полутора тысяч. И наши советские, и шведские, польские, финские, английские, восточно- и западно-германские верфи выполняют заказы Мурмана. Мурманск уже стал первым в стране по рыбному промыслу и упорно приближается к титулу крупнейшего порта.
Тесно теперь в заливе. И на берегах тесно. Уже лезут на сопки высокие дома. Уже за триста тысяч перевалила численность населения города. И встали гостиницы, плавательные бассейны, дворцы культуры, библиотеки. Жилые кварталы протянулись вдоль залива на двадцать километров. Только зимние сполохи в черном небе да непросыхающий холодный асфальт летом напоминают, что здесь некогда было пугающее Заполярье, страшный Мурман, что по-саамски значило «край земли»…
Я все больше думаю об этом городе, по которому соскучился за две недели плавания. Крупная океанская зыбь валит судно с боку на бок, бьет в правую скулу траулера, взметается над баком белым дождем. Капитан в бинокль осматривает чистый горизонт. Остались позади десятки своих и чужих траулеров, что на промысле все время маячили вокруг. Лишь изредка мелькнет вдали маленькая норвежская рыболовная шхуна с одним-двумя матросами на палубе и тотчас утонет в чешуе солнечных бликов, рассыпанных по морю.
Рыбаки уже отоспались и теперь сидят кучками на чисто вымытых деревянных щитах, закрывающих люки, разговаривают о доме, о погоде, о девчонках на берегу, о палтусе, что болтается на вантах — вялится. Поволновались только, когда прошел слух, что стармех хочет в губе Лауш, у Рыбачьего, задержаться на день, машину перебрать. Но скоро успокоились, стали подшучивать над этой своей незадачей.