— Полагаю экспедицию нашу неизмеримо удачливее, ежели направлена она была бы в иные широты… Холодно-с, господа!
Разговоры в кают-компании оборвались. Офицеры замерли, настороженно глядя на командира и на его помощника. Кому на транспорте «Байкал» не известна была страстная одержимость Невельского, утверждающего, что между материком и островом Сахалин неминуемо должно быть водное пространство. Да и только ли на «Байкале»? Во всяком случае любой из команды знал, что даже самое крохотное сомнение по поводу пользы и необходимости этой экспедиции воспринимается капитан-лейтенантом Невельским с какой-то особой болезненностью, как большая обида…
Фон Лютце стучал пальцами и, прикрыв веками глаза, чуть покачивался, словно в задумчивости. Потом, видимо, воцарившаяся в кают-компании тишина насторожила его. Он перестал раскачиваться, напрягся. И встретился взглядом с командиром.
— Продолжайте, Эдуард Венедиктович, — тихо сказал Невельской. Лейтенант чуть растерянно вильнул глазами, но тут же его лицо вновь обрело всегдашнее надменное выражение.
— Мое мнение, Геннадий Иванович, вам известно пре-достаточно-с… Хоть и в общих чертах только. Не смею поэтому утруждать…
— Да нет, отчего же… Прошу вас, продолжайте. Итак, ваше мнение…
— В таком часе извольте-с. Тем паче, что и не мое это мнение, а известного ныне всему свету Лаперуза, а также уважаемого, полагаю, вами Крузенштерна… Уверен, что знания их и авторитет превыше любых досужих суждений. Да и светлейший…
— Достаточно, — твердо произнес Невельской и встал. Вспыхнула и заискрилась золотая канитель эполета на его плече — лампа под подволоком покачивалась и бросала желтые блики на стол, лица офицеров, переборки…
— Достаточно, господин лейтенант. Однако хочу сказать вам, нет и не может быть на свете непререкаемых суждений, а отказ от постижения истины возможен лишь для людей бессердечных и к славе отечества равнодушных. Известно, что весьма почитаемый мной адмирал Крузенштерн таким недостатком не страдал. Вы все свободны, господа!
— Позвольте, позвольте! — заклекотал фон Лютце, — я, кажется, понял ваш намек! Столь предерзостно о светлейшем князе!..
Но командир уже покинул кают-компанию.
…Сейчас, ожидая, когда будет доложено о том, что шлюпка на воде, Невельской мерял шагами узкую шканечную площадку. Да, его сиятельство начальник Главного морского штаба отнюдь не собирался проникаться доверием к планам молодого капитан-лейтенанта. Есть ли пролив, отделяющий Сахалин от материка, или он не существует, на этот счет давно имеется определенное мнение. И на всех географических картах значится узкий перешеек, связывающий северо-западную оконечность острова с верхней кромкой берега в устье Амура. Лишь после седьмого представления в Главный штаб записки с проектом исследования и поисков пролива упрямому до дерзости капитан-лейтенанту была вручена инструкция: «…осмотреть юго-восточный берег Охотского моря между теми местами, которые были определены или усмотрены прежними мореплавателями».
И только.
Внизу взвизгнул и заскрежетал блок. И тотчас же послышался хлесткий удар о воду. Раскатилась замысловатая ругань, и Невельскому на миг показалось, что сиплый, с пропитой хрипотцой голос боцмана застрял у него в ушах. Невельской поморщился, шагнул к балюстраде, ограждающей шканцы, перегнулся через планшир.
Бледный до синевы, вытянув руки вдоль парусиновых брюк, возле фальшборта стоял матрос. На лице его словно не было рта — так крепко были стиснуты губы. Возле макроса, подпрыгивая, размахивая кулаками, сыпал бранью Соцман. А рядом статуеобразный лейтенант фон Лютце, вздергивая угловатыми плечами, наотмашь хлестал матроса ладонью по щекам. Матрос откидывался всем корпусом назад, и голова его моталась под размеренными ударами, как тряпичная.
— Господин лейтенант! — раздельно и громко сказал Невельской.
Фон Лютце обернулся рывком, убрал с лица гримасу брезгливости.
— Зта свинья, господин капитан-лейтенант, упустил лопарь[1] талей…
— Но шлюпка цела?
— Так точно, вашскородь! — заорал боцман, подбрасывая руку к шапке. И, тут же обернувшись к матросу, налился кровью:
— У-у, не нашего бога идол! Искалечу!
— Отставить, боцман, — бросил командир и неторопливо начал спускаться на палубу, ощущая под ладонью влагу отсыревшего в охотских туманах планширного дерева.
Матросы работали сноровко и молча, переводили спущенную шлюпку дальше, к откинутому уже выстрелу[2] со штормтрапом, с узластыми шкентелями. Провинившийся по-прежнему стоял вытянувшись и по-уставному задрав подбородок. Правая рука матроса вздрагивала, едва заметно теребила пальцами парусину штанины.
— Пятьдесят линьков скотине! — прошипел фон Лютце, — да погорячее! Слышишь, боцман? Проверю!
— Есть, вашбродь!
— Твоя фамилия Кудинов? — спросил Невельской, подходя к матросу, опустившему голову. — Ну-ка, покажи, братец, руки.
Корявые ладони были покрыты свежими бледно-розовыми струпьями. Невельской взглянул на фон Лютце.
— Этот матрос, если вы помните, при переходе через Японское море, в шторм исправил повреждение румпель-штертов…
— Беру на себя смелость полагать, — лейтенант дернул плечом и надменно выпятил губу, — что приказание старшего помощника командира должно быть исполнено…
— Мы еще вернемся к этому, — сказал Невельской и, уже не глядя на фон Лютце, поправил застежки плаща на груди. — Боцман! Гребцов! Кудинов пойдет лотовым! И приготовить к спуску еще две шлюпки!
— Есть! — весело загорланил боцман, и было ясно, что он доволен таким оборотом дела. — А ну, идолы не нашего бога! По лопарям!
…Амур безостановочно катил свои зеленоватые с металлическим оттенком волны. Встречаясь с водами Татарского пролива, он пенился, вздымал никогда не опадающий вал, шумел ровно и величественно. Лиственницы по берегам устья казались зеленым дымом, который не мог развеять никакой ветер. Второй день шлюпки с транспорта «Байкал» исследовали эту могучую реку. Затем они вышли в лиман и повернули к югу.
Сидя на корме головной шлюпки, Невельской положил на колени карту и, придерживая ее край, загибающийся от ветра, делал пометки — вот прошли мысы Ромберга и Головачева… Берега материка и Сахалина сливались впереди в одну темную, видимо густо поросшую лесом, линию. «Повернуть?» — мелькнула мысль, но капитан-лейтенант тут же отбросил ее.
— Навались, братцы! Кудинов!
— Есть!
— Сколько на лоте?
— Пять саженей! — отозвался матрос, выволакивая на носовой рыбине мокрый линь с навязанными на нем красными тряпицами марок-отметок.
Пять саженей… Что ж, четыре-пять отмерялось на протяжении всего пути. Это говорит о том, что, будь там, впереди, перешеек, глубина неминуемо должна упасть — круговороты воды, образующиеся от амурского течения, охотские штормы обязательно намыли бы в этих местах постепенно повышающуюся отмель…
— Навались!
Весла ровно и сильно врезались в низкую, торопливую волну, гребцы дружно откидывались, снова заносили весла, с шумом выдыхая, и жмурились от пота, заливавшего глаза. На красных, казавшихся одинаковыми в этом усилии лицах двигались жесткие желваки и глаза смотрели пристально и уверенно. Линия берегов приближалась — довольно высокая полоса поросшей лесом земли.
«Неужели ошибся? Неужели здесь действительно перешеек и Лаперуз был прав?.. Еще кабельтов, два…
— Навались! Сколько на лоте?
— Пять! — радостно прокричал Кудинов.
И словно распахнулась земля, раздвинулась двумя мысками, расположенными как бы один позади другого. И впереди блеснула узкая, как лезвие японского меча, полоса пролива.
— Вот он, — устало сказал Невельской.
Весла взметнулись вверх, как при торжественном приветствии высоких персон. Двенадцать простуженных, просоленных морем глоток рявкнули дружно: