— Юрка!
Этот голос он тоже ненавидел. Но, стараясь остаться спокойным, поднялся и пошел к дому.
— Как дела? — он боялся, что голос выдаст его.
Но Гусеву было не до интонаций.
— Болит, стерва! — его лихорадило от боли, белки глаз покрылись тревожной красноватой сеткой. Он с большим трудом, охнув, стянул с ноги сапог. Тасеев прощупал опухоль и брезгливо отнял руку:
— Неделю позагораешь.
Гусев присвистнул. «Я его ударю, — подумал Тасеев. — Не сдержусь». Но он сдержался и даже спокойно произнес:
— Ешь. Пойду по воду.
Расстроенный, Гусев уткнулся в сковороду. Тасеев взял ведро и пошел вдоль ручья, за песчаный гребень. За гребнем он побежал прямо по пляжу, пока не уперся в непропуск. Сердце бешено колотилось. Тоскливо орали бакланы. Еще тоскливее лопотали и попискивали чайки, упитанные, ленивые, громадные.
— Хватит! — сказал сам себе Тасеев. — Ну, набью я ему морду, что изменится? — Он подумал, как легко решались проблемы в детстве, когда в воображении он запросто топил корабли противника, преодолевал пустыни, прощал врагов, и ему совсем стало нехорошо. Ничего этого уже не будет. Ни Вали, ни Гусева. Мир построен и потерян. Нужно строить другой. Не в пустыне же жить!
А может, удастся спасти старый?
Охотское море лежало безмолвное, огромное. Усмешка сошла с лица Тасеева. Не побежишь, не спросишь, не выяснишь правды…
В мелкой прозрачной воде передвигалась медуза. Сожмет зонтик-колокол, выжмет из-под него воду — продвинется вперед. Распустит зонтик-колокол, вберет воду — и снова толкнется… Медленно, очень медленно, болтаясь, покачиваясь, погружаясь, всплывая, она приближалась к берегу. «Далеко так не уплывешь, — подумал Тасеев. — Далеко так не уплывешь. Разве что попадешь в попутное течение…»
Глава третья
Вернувшись, Тасеев невнятно пожаловался на усталость и залез в спальный мешок. Гусев, вытянув на скамье больную ногу, импровизировал на шахматной доске сумасшедшую партию. «Хоть бы не сопел!»— зло подумал Тасеев. Он отвернулся к стене. Как ни был слаб свет свечи, он разглядел мотающиеся в пазах паутинки.
А может, все чепуха, наваждение? Ему захотелось вскочить, дотянуться до штормовки и ощупать ее карман. Может, нет там никакого письма? Его обуял страх: вдруг Гусев захочет выйти и накинет его штормовку? Не полезет же он в карман… А почему нет? В поисках сигареты, например? Страх был так остер, что Тасеев повернулся. Гусев мрачно курил и смотрел в темное окно. На свое отражение, на свое прекрасное отражение!
В боку покалывало. Тасеев покрутился, но, несмотря на его попытки сменить позу, боль оставалась в одной точке, пульсировала под ребром, раздражала. «Ложись, идиот, ложись! — думал он о Гусеве, но не мог произнести слова вслух. — Лезь в мешок, дай уснуть человеку!»
Приходило забытье.
Но среди ночи его разбудила та же боль в боку. Гусев спал. Дыхание его было неровным. «Продуло Витьку», — тревожно подумал Тасеев и вдруг все вспомнил. Гусев во сне прошептал что-то. Уже без сожаления Тасеев прислушался. Записка, надо ее уничтожить. Не нужны ему эти свидетельства. И никому не нужны. Но где-то в глубине души он чувствовал, что уничтожить записку ему советует совсем другое чувство, близкое к унижению…
Он медленно сполз с нар и, добравшись до стола, осмотрелся, насколько позволял слабый лунный свет, вливавшийся в окно. Штормовку он нашел сразу, но долго шарил по скамье, нащупывая тренировочный костюм. Натягивая его, замирал, если касался стола или лавки.
— Кто там? — тревожно спросил Гусев из темноты.
— Я, — сказал Тасеев. Он с треском натянул свитер.
— Зажги сигарету, — попросил Гусев.
Тасеев достал сигарету и, отвернувшись, зажег ее. Но Гусеву он бросил другую и вслед за ней спички. Он слышал, как Гусев возил рукой по мешку.
— Не спится? — спросил Гусев участливо. При затяжках освещалось его осунувшееся лицо.
Не ожидая других вопросов, мрачно хмыкнув, Тасеев растворил дверь и выскользнул на крыльцо. Длинная тень лисы мелькнула в лунном свете. «Шастает вокруг дома!»— Тасеев выругался. Плавал легкий туман, он был неплотный, весь пронизанный лунными лучами, и серебрился. Предметы приобретали увеличенные размеры, колода у крыльца казалась бугром. В этом влажном призрачном мире Тасеев почувствовал себя потерянным, одиноким. Он подошел к конюшне и остановился у пролома в стене, из которого несло влажным холодом. Нет, нельзя тут бросить записку, мало ли куда ее ветром занесет… Он боялся. Он хотел избавиться от клочка бумаги, принесшего ему внезапно столько горя.