— Пора тебе, Витька, жениться.
— Здесь, на острове? — изумился Гусев.
— Зачем, можно на материке или на Сахалине.
— Дело маленькое, — засмеялся Гусев, — только я подожду. Таких стимулов мне не надо. Разве для прописки…
— Чего?
— Посмотрю да на Галке женюсь. У нее родителей нет, а в московской квартире проживает подозрительный родственник. Родственника турнуть можно.
Тасеев промолчал.
— Обидно, — заволновался Гусев. — Чем я хуже футболиста, которого приглашают в Москву, где всевозможные удобства? Я — геолог. Я не умею гонять мяч по правилам, не умею бить по ногам без правил. Но я делаю вещи более нужные. — И неожиданно закончил: — Нет, пусть такие, как Тасеев, женятся, а я на них посмотрю. Предпочитаю связи без ссор и ненужной лирики.
Что-то не совсем обычное послышалось в его словах. Тасеев взглянул на Гусева: есть вещи, о которых не говорят и друзьям, но интересно, чего не договаривает Гусев?
Гусев строгал деревяшку, и под острым ножом она постепенно превращалась в шахматного коня. Гусев строгал деревяшку и вспоминал Лилю Святловскую из Томска. На память пришли ее глаза, которые могли быть и влажными, с праздничным, даже языческим, блеском, и сухими, и равнодушными. А он тогда ходил напряженный, восторженный и плевать ему было на все, кроме Лили…
Тасеев пыхтел, раскуривая трубку, и не смотрел на Гусева. Трубку ему подарила Валя. Давно. Он успел прогрызть мундштук, даже боялся, что он переломится. Мундштук, правда, держался. «И хорошо, и славно, и ладушки, — думал Тасеев, — надо будет колечко поставить. Медное. Нет. Не медное, позеленеет, окислится. Надо серебряное, тонкое, как на Валином пальце. К серебру никакая дрянь не пристанет. Конечно, лучше серебряное, как у Вали». Он вдруг вспомнил о ссоре, но это не вызвало в нем глубокого болезненного чувства, испытанного несколько дней назад. «Ладно, за два-три месяца все станет на место. Даже неплохо, что пройдет несколько месяцев. Бог мой! Как вообще живут люди, привязанные к одному месту работой и привычками?»
— Спину ломит, — сказал Гусев. — Это к погоде. Ложусь.
Он неторопливо разделся и полез в спальный мешок.
Рассвет был как надежда, как фейерверк. Закопченные стены, разбросанные вещи и мешки так ясно осветились солнцем, что можно было рассмотреть самый мелкий шов, каждую прожженную у костра дырочку. В луче танцевала пыль. И пол открылся во всей многолетней запущенности.
— Торопись, старик, — подгонял Тасеев. — На Иканмикот, пока природа не одумалась. Мы ведь эксплуататоры природы, и надо ее давить. Ты ведь, Витя, тоже с природой борешься?
— В основном со своей собственной, — возразил Гусев.
Туман окончательно сорвало, и они впервые увидели, что их поселок — покосившиеся, жалкие домики — стоит под береговой террасой, на песчаном пляже. Выше поселка берег густо порос травой и резко возвышался, раздаваясь в одном месте, чтобы дать дорогу неширокому ручью. На юге пляж упирался в скальные непропуски, за которыми в туманной дымке различались плавные очертания вулканических склонов. А на севере, за поселком, почти рядом, мощно высился в небе конус пика Прево. Он был похож на исполинского гранда в белоснежном жабо. По, несмотря на прекрасный день, прославленный Симусиру-Фудзи недолго оставался ясным. Над вершиной его вспух белый грибок. Расширился. Плоским колечком повис над вершиной. Дал начало второму, наружному, кольцу. Третьему, самому большому, мучнистого цвета. Чуть позже кольца сомкнулись слились, и над вершиной Прево на весь день повисла круглая белая шапочка.
Они взяли с собой малый рюкзак под образцы, молотки и вечную полевую сумку с картами. Подумав, Тасеев сунул в рюкзак свитер и виновато улыбнулся:
— Комплекс, Витя, однажды замерзал…
Лепешки, чай, сахар кинули туда же. Выбрались за баней на тропинку и полезли на террасу, откуда увидели сразу весь перешеек, стиснутый водами Охотского моря и Тихого океана. Океанская вода была более голубовата и стояла стеной по всему горизонту. Охотское кое-где пряталось в рыхлом тумане. Этот ничем не обеспокоенный простор, в котором не было ни паруса, ни дыма, привлекал и отталкивал безучастностью и особенной, не во всем понятной красотой. Далекие дымчатые мысы, зеленые полосы лугов и черные горные глыбы были понятны, знакомы, но вся эта ширь от неба до моря и само море, необъятное, вызывающее ощущение глубины и величия, были слишком масштабны, чтобы человек мог сразу откликнуться на их красоту.
Они пересекли перешеек. Тропа, полузаросшая и оттого дикая, плутала по овражкам, терялась на грязных снежниках, пересекалась бурливыми ручьями. Островная весна совсем недавно пришла в эти места.