Они остановились. Тасеев вытащил сигареты, но Гусев не закурил. Лицо его побледнело.
— Юрка, — сказал он, — катись вниз и жарь картошку. А я тихонечко приползу. Домики рядом, а украсть меня никто не решится. Сам знаешь, скорость отряда — скорость слабейшего…
— Резонно, — сочувственно сказал Тасеев. Он чувствовал, что Гусев хочет остаться один.
«Со мной еще не случалось, чтобы кто-то уходил, а я оставался», — раздраженно подумал Гусев, глядя в спину Тасеева.
Он погладил ладонью нежные лапки мхов, тонкие травинки, буроватые ягоды прошлогодней брусники и взглядом оценил расстояние до лежащего внизу поселка. Дальние мысы и склоны уже обволакивались вечерним туманом, а пик Прево наполовину спрятался в пухлом облаке.
Превозмогая острую пульсирующую боль в ноге, Гусев шел и ругался. Легче не становилось, но он все равно ругался. Тяжесть тела он пытался переносить на молоток, длинной рукоятью которого действовал как тростью. Когда он добрался до края террасы, Тасеев уже спустился в поселок, сбросил рюкзак и помахал Гусеву рукой.
Расстроенный (невезуха Витьке!), Тасеев спустился в поселок. Другого не оставишь одного, Гусева можно. Дважды подряд он ошибки не сделает. Будет плохо — передохнет, шарахаться по кустам не станет. Тасеев взглянул вверх. Гусев неуверенно приближался. Жалость охватила Тасеева. «Терпи, старик! Сейчас такой картошки нажарим! С салом. Где-то есть резервный кусочек, Валя подкинула. И ногу в два счета выправим».
Он заторопился. Бросил рюкзак на крыльцо, принес воду, затопил печь. Пока сало вкусно пищало и шипело на сковороде, он почистил картошку. Ему хотелось есть, он взял кусочек сахару, как всегда после маршрутов.
Когда картошка зарумянилась, Тасеев покрошил драгоценную головку лука. Запахло еще вкуснее. Уютно, по-домашнему трещала печь. Окна кухни выходили на море, и Тасееву несколько раз пришлось выйти на крыльцо, чтобы определить положение Гусева. «Еще комнату подмести успею», — решил он. Намочив в ручье хилый веник, он обрызгал полы и подмел их.
Убирая со стола, он столкнул сумку Гусева, и она, раскрывшись, упала. Вывалилась книжка Дэли и дневники. Тасеев сунул все обратно и повесил сумку на крюк. Попробовав картошку, сдвинул сковороду на край плиты, закрыл чашкой. Заварив чай, осмотрелся, выбросил веник. Отсветы пламени прыгали по полу. «Сейчас и Витька появится». Он вышел на крыльцо — Гусева не было видно, потом появился из оврага. Тасеев смотрел на приближающегося друга. «Помочь? Обидится».
Вернувшись, он подобрал лежащий под столом листок бумаги и развернул его. «Наверное, из гусевской сумки». Ему пришел в голову каламбур — сумка из гусиной кожи… «Придет Витька, посмеется… А листок этот в сумку положить надо… Положить на место… В сумку положить…» Он машинально повторял и повторял про себя эти слова и никак не мог остановиться, чтобы наконец осознать, понять, почувствовать свалившуюся на него тяжесть. Он не мог оторваться от листка, исписанного таким знакомым округлым Валиным почерком, такими знакомыми кудрявыми буквами, такой знакомой рукой… Это Валино письмо, и вот ее имя. Никакой ошибки быть не может. Ошибка абсолютно исключена! Он вдруг вспотел.
Картошка на печи подгорала, и он машинально сдвинул сковороду на край плиты так, что она теперь наполовину нависала над полом. Потом, стараясь не торопиться, он сел и, положив перед собой письмо, адресованное Виктору Гусеву, спокойно, медленно прочитал его и также спокойно и медленно, зная, что теперь он не пропустил и не понял превратно ни одного слова, сложил письмо вчетверо и сунул в карман.
За окном появился Гусев. «Взять мелкокалиберку и кончить комедию», — зло подумал Тасеев. Невкусно пахло подгоревшей картошкой. Не поднимаясь со скамьи, Тасеев смотрел на круглую голову Гусева. «Об ушах говорить не будем, — вспомнилось ему. — Не будем говорить об ушах!»
Он вскочил и выбежал на крыльцо, неопределенно махнув рукой Гусеву. Меньше всего ему хотелось встречаться с ним. Он добежал до ручья, песчаный вал скрыл его от взгляда Гусева. Только тут Тасеев наклонился над водой и стал черпать ее ладонями, не зачерпывая, а только мутя. Он высчитывал по секундам: «Сейчас Гусев взбирается на крыльцо, разувается, садится… Как же я с ним говорить буду?» — ужаснулся Тасеев. Ему стало душно, он наклонился над ручьем и тщательно умылся. Из ручья смотрело насупленное и враждебное лицо. Он отчаянно, болезненно ненавидел Гусева. Дерьмо! Ненавидел его жесты, слова, лицо, глаза, кудрявые волосы, нелепые уши, бездарную болтовню. Ненавидел его способность смеяться над людьми и вещами. Ненавидел умение говорить. Просто ненавидел…