Повернулся я на бок, втянул руки в малицу, пригрелся в сугробе, задремал. Вот так одиночки и замерзают в тундре. Но я заснул спокойно. Ядне разбудит.
Проснулся. Кто-то, кажется, издалека кричит:
— Вставай! Место менять будем!
Тихо так крик-то доносится через толщу снега. Поднимаюсь, выкарабкался из снега, а надо мной Ядне стоит.
— Вставай.
— Ну, теперь каслать будем на новое место.
Отоптали, вывернули из сугроба нарту. Поднялись, отряхиваются олени. Пурга метет с каким-то остервенением.
— Хоть немного вперед проедем, на новом месте встанем. Ропаки-то малые все сровняло. Гладкая дорога, да только ее не видно, — говорит Ядне.
Проехали несколько метров. Олени идут вслепую. Бьет снег по глазам. Встали.
Время — шестой час. Темно. Поспал я изрядно.
— Ну теперь я посплю. А ты карауль. Часа через четыре разбудишь, опять место сменим.
И Ядне завалился в снег. Курить не хочется. Хочется есть. Лежу, сижу. Встану, потопчусь на месте для разминки. Ходить нельзя. Чуть отойдешь, закрутит пурга и нарту потеряешь. На два шага в сторону — и уже ни нарты, ни оленей не видно, все тонет в беснующейся пурге, и след заносит в секунду.
Пляшет пурга, как шаман, завывает, всхлипывает, то взметнется к невидимому небу, то густо потянет понизу. Спал много, а опять ко сну тянет.
Нет, так нельзя, надо думать о чем-нибудь интересном, волнующем. Вот приеду в Надым, в совхозный поселок, отчеты сдам. Все прошло хорошо. Потерь в стадах мало. План по мясу и но шкурам выполнен. В пастушеских бригадах надо сделать кое-какие перестановки. На Большом Ямале стада пасутся последний год, будем переводить их к Надыму, где сосредоточено поголовье совхоза.
Как-то мои в Москве? Жена приедет ко мне летом. Живем с ней всего три года, и все в разлуках из-за моей кочевой жизни и северной профессии. Как-то поработал я в Москве год. Все сводки, планы, докладные, совещания, тянет в тундру, на север. Однажды, помню, шли с женой по Москве, зима, снежок выпал. Она заглянула мне в глаза:
— Ай! — говорит. — А глаза-то у тебя грустные. Снег выпал, и тебе грустно, тянет опять на север?
— Тянет, — отвечаю, — на душе как-то тоскливо. Вот дьявольское наваждение, неизлечимая это, наверно, болезнь — тоска по северу.
И вот я опять в командировке на Ямале.
Но что же сейчас делать, во время пурги? Хоть чем-то заполнить время надо. Стихи почитать наизусть, что ли? Декламирую вслух во весь голос, никто здесь меня не слышит. Вспомнился Багрицкий:
Любимое стихотворение жены. И слышатся мне в пурге и горны, и барабаны, и шум кавалерийской лавы. Совсем забылся. Взглянул: занесло снегом нарту, у оленей видны только головы рогатые. Ядне превратился в снежный бугор. Надо менять место. Темно.
Опять вырываем из снега нарту, переезжаем на новое место до следующего заноса.
Еще одна остановка. Во всем теле какая-то внутренняя дрожь. Наверное, от холода, незаметно прокравшегося в кровь. Начинает требовать работы желудок, с утра ни крошки во рту.
— Есть хочется, — как-то вяло заявляет Ядне. — У тебя там в сумке-то ничего нет?
Чему там быть? Сейчас мы должны быть уже в Кутопьюгане, сытые спать в тепле, а тут один лед да снег. Я уже его ел, от него только холодней становится.
— А ты в нарту ничего не бросил?
В нарте только тынзян, топорик да малопулька. К чему она? В такую пургу чего добудешь? На губе и вовсе пусто. Сюда и куропатка не залетит. Еолое, мертвое место. Олени ослабнут, вот беда. Ни травинки ведь, хоть бы старая трава была, немного перехватили бы.
— Ну, может, к утру и стихнет пурга-то.
— Что делать будем? Теперь опять ты лежи, сон придет, спи. Все легче, а я на дежурстве буду, как в стаде.
Лежу, подремываю. А мечты уже прозаические. Ах, сейчас бы горячего оленьего супу да мяска, хлебушка пожевать. Курить не тянет, в голове и без курева скверно.
Так прошел еще день и еще ночь, и еще день и ночь. Моя очередь лежать. Сон уже от слабости. А проснусь — и снова голодный бред. Дрожат ноги, когда встанешь. Лежишь, руки из рукавиц вытянешь, к телу прижмешь, руки согреваются, а рукавицы маличные замерзают. Сунешь руки, а их морозом охватит. Рукавицы не гнутся, пока разомнешь, обогреешь, подушечки у пальцев прихватывает. Мерзнет левая нога, положил большую стельку из травы в дорогу, когда собирался. Тесновато левой ноге, вот она и мерзнет. Встану, попрыгаю, разомну ноги и падаю — сил уже нет. Отощал. Ядне совсем ослаб. Говорим мало. У Ядне мать коми, отец ненец. По-русски говорит хорошо, без акцента. Грамотный. Как-то ночью говорю: