— Убирайся! — закричал на него пожилой, подталкивая в спину рукой. — Пошел отсюда, Джо.
— Скорей! — торопил молодой, не спуская глаз с затонувшего перемета, где что-то огромное по временам выступало на поверхность и снова уходило на дно. — Не я буду, если там не кит! Ух, какой большой, прямо с человека!
Пожилой влез в лодку. Держась за перемет, он начал перебирать его руками от одного крючка до другого, подтягивая постепенно лодку на середину реки.
Внезапно оставшийся на берегу глухонемой завыл, протяжно и громко.
— Следствие? А по какому делу? — спросил Стивенс.
— По делу Лонни Гриннапа, — ответил старый сельский врач, который был следователем по делам о насильственной смерти. — Тут два приятеля нашли сегодня его труп в реке. Он висел на собственном перемете.
— Этот бедняга слабоумный? Не может быть! Сейчас приеду, — бросил в трубку Стивенс.
Как прокурор округа, он мог бы не выезжать на место происшествия, даже если бы дело действительно касалось умышленного убийства. Он это знал. Но ему хотелось взглянуть в лицо покойного по чисто сентиментальным соображениям. Дело в том, что существующий ныне округ Иокнапатофа был основан не одним пионером-переселенцем, а тремя. Они приехали сюда из Каролины верхом на лошадях через Камберлендское ущелье в те времена, когда город Джефферсон был всего-навсего небольшим почтовым пунктом Чикасо, и купили здесь у индейцев землю. Пустившие здесь корни семейства разрослись, но потом постепенно их представители исчезли. И сейчас, сто лет спустя, в округе остался всего лишь один потомок всех трех родов.
Им был Стивенс, потому что последний из рода Холстонов умер в конце прошлого века, а Луи, на труп которого Стивенс отправился взглянуть за восемь миль по июльской жаре, не знал, когда был еще жив, что он из рода Гренье. Он даже не мог четко произнести имя Лонни Гриннап, каким нарек себя сам. Сирота, как и Стивенс, среднего роста, в возрасте между тридцатью и сорока, с лицом, если приглядеться повнимательнее, тонким, всегда приветливым и спокойным, с пушком мягких золотистых волос на нежном, не ощущавшем бритвы подбородке и ясными, кроткими глазами — таким его знал весь округ. Говорили, он слегка «чокнутый», хотя, если он и был «чокнутым», то самую малость, потерявшим от этого не очень много, а как раз то, что и следовало потерять. Он жил в лачуге (год — там, другой — где-нибудь еще). Последнюю он соорудил собственными руками из отходов досок, кусков выпрямленной жести из-под бидонов для масла и старого брезента. Он жил в ней вместе с глухонемым сиротой, которого лет десять назад подобрал где-то на улице, одевал его, кормил и поил, воспитывал, но так и не сумел подтянуть его в интеллектуальном отношении хотя бы до собственного уровня.
Хибарка, перемет и верша по существу находились почти в центре тех более тысячи акров земли, которыми некогда владели его предки. Но он об этом и не подозревал.
Стивенс был уверен, что Лонни Гриннапу никогда и в голову прийти не могло, чтобы один человек мог владеть стольким количеством земли, которая принадлежит, как он говорил, «всем людям на радость и пользу». Сам он, например, на своих тридцати или сорока квадратных футах земли, где стояла его хибарка и протекала река, куда он закидывал свой перемет, всегда встречал гостеприимно всех. Он держал дверь лачуги распахнутой в любое время дня и ночи, безразлично, находился ли он сам в это время дома или нет, и каждый мог пользоваться всей утварью, питаться его продуктами, если они были.
Иногда он подпирал дверь колом, чтобы в хижину ненароком не забрались дикие звери в поисках пищи, и со своим глухонемым воспитанником внезапно, без всякого предупреждения или приглашения, появлялся в чьем-нибудь доме и жил там неделями и месяцами, неприхотливый и непритязательный, всегда веселый и всем довольный, ни перед кем не заискивающий, готовый спать в любом месте, куда бы его ни положили, — в сарае, на сеновале, в доме на кровати или на полу; глухонемой спал на веранде или прямо на земле, тут же во дворе, лишь бы ему было слышно дыхание того, кто был для него отцом и братом, — единственный звук, который он слышал на расстоянии, причем безошибочно.
Стоял ясный день. Дали были затянуты маревом. За широкой равниной, там, где шоссе сворачивало и шло вдоль русла реки, Стивенс увидел магазин. Обычно он пустовал, но сейчас возле него виднелись сбившиеся в кучу легковые автомобили с откинутым верхом, оседланные лошади и мулы, фургоны, владельцев которых он знал по именам. Они тоже знали его, из года в год голосовали за его кандидатуру и называли просто по имени, хотя совсем не понимали его, как не понимали смысла и значения маленького золотого ключика, висевшего на часовой цепочке с тремя вычеканенными на нем греческими буквами — «пси», «бетой» и «каппой» — символом старейшей студенческой корпорации.