В другом отсеке цеха, на выбивке, в это время берут рыбу из другой камеры. Из ее растворенной двери вырывается белое морозное облако. Там свист вентиляторов, смерч инея, ледяной крупы. «Телега» подана. Противни намертво вмерзли в ячеи, они от мороза сизые, с перламутровым отливом. Их бросают в ванну с горячей водой, чтобы отстала крышка, срывают ее, ударом об оцинкованный стол выбивают брикет и толкают его в ванну с холодной водой, чтобы образовалась тонкая ледяная корочка, предохраняющая продукцию от окисления, порчи. А там уже брикет подхватывают упаковщики.
Очень это ловкие ребята. Оба, и Степа Никитюк, и Саня Венков, плавают десяток лет, знают дело. Они не дадут тебе спуску даже тогда, когда ты вконец зашился. Так оно и Должно быть. А все же иной раз обидно. Но держишься на нервах, на самолюбии.
Хватаешь продолговатый короб, набрасываешь шпагатину, двумя движениями делаешь узел, второй веревкой обвязываешь с другого конца. (Связка шпагата висит над головой, разобранная, расчесанная.) Толкнешь короб по желобу в трюм, а по отполированному железу упаковочного стола уже скользит следующий.
Одно неловкое движение — шпагат запутался, порвался и около тебя уже два-три короба. Тогда в минутный промежуток времени, пока отгоняют пустую «телегу», подкатывают новую, кто-то вместо тебя таскает за пневмомашинкой шланг сжатого воздуха, а ты торопишься управиться, и очень у тебя нехорошо на душе, потому что даже в этот маленький перерыв у каждого свои обязанности.
Но на сей раз вроде заминка от меня не зависит. На чем свет стоит ругается глазировщик: уже несколько брикетов развалились у него в руках на куски. Плохо дело. Зато можно выпрямиться, растереть онемевшую поясницу. Саня Венков уже перемахнул через стол, побежал на забивку. Оттуда навстречу мчится Ембахтов.
— Вы, что ж, — бушует Венков, — хоть до четырех-то считать умеете?
— Кто? Мы? Это вы, светлые головы!
Витю Ембахтова трудно вывести из себя, но и он накаляется.
Юра Матвеев, рыбмастер, кидается к журналу, листает его лихорадочно. Ничего не сумев понять, бросает журнал и хватается за голову.
А дело все в том, что кто-то на забивке или выбивке перепутал порядок очередности заполнения и разгрузки камер. По журналу рыба, из-за которой и разгорелся сыр-бор, находилась в камере два часа, а по существу она и холода не почувствовала.
Послали за технологом. Помощник капитана по производству Виктор Кузьмич Крутиков — человек солидной комплекции, но прибежал резвой трусцой. Быстро во всем разобрался, и «телегу» с сырой рыбой закатили в камеру, а вместо нее взяли другую. Прерванная работа возобновилась.
Тяжелая работа, — что и говорить. Может быть, поэтому матрос из «сорокотов» — так называют на флоте тех, кому около сорока, — держится с особой уверенностью и достоинством. Он уважает себя, потому что знает: не даром ест свой хлеб — работает больше и тяжелее многих других.
Часы на переборке показывают, что до конца вахты час тридцать четыре минуты. От бункера, перекрывая шум транспортера, лязг противней, несутся крики. Вдруг транспортер умолкает, и Гена Орлов, выбежав в проход, сообщает:
— Все, шабаш! Нет больше рыбы!
То есть как нет? Куда же она делась? Что там, на траловой, случилось?
Надо еще подобрать остатки, некогда бежать наверх, а ребятишки у бункера уже освободились, кинулись на траловую. Их долго нет, но вот появляются:
— Все! Нет рыбы! Как отрезало!
Вот те и на!..
Я замаркировал последний короб крест-накрест — знак трюмному, что последний, и выпрямился. Ребята уже собрались в кружок, встревоженно шумят, переругиваются с технологом, который оправдывается, хотя, конечно, не виноват, что бункер пустой. Вероятно, думает: пусть успокоятся, а меня не убудет. Судно не коммунальная квартира, здесь делают одно общее трудное и важное дело, так что, если и поругаются, все равно остаются друзьями, товарищами. Виктор Кузьмич сам был матросом, консервщиком, рыбмастером, теперь технолог.
И тут в цехе замечают «мотыля», то есть моториста. Он озабоченно что-то высматривает, крутит головой. В руках у него черная табличка — эдакая школьная доска в миниатюре. Найдо на переборке какую-то зацепку, он вешает эту табличку и, отступив, склонив голову набок, оценивает, не криво ли, хорошо ли.
— Мужики! — проникновенно обращается он. — У нас, у машинной команды, к вам просьба! Не сочтите за труд: вот здесь, на левой половинке пишите, сколько дней прошло, а здесь, на правой, — сколько тонн заморозили! А?
Лучше бы ему оставаться в «машине». Вначале исчезает он, а вслед ему летит с любовью сделанная табличка.