Мы пошли дальше. Земля перед нами то и дело приподнималась пологими пригорками, в низинах между которыми часто хлюпали под ногами болотца, а кое-где оказывались мелкие озера, которые мы то преодолевали вброд, то обходили по берегу. Сыроежки попадались часто. И такие же пуговки, как первая находка Аносова, и побольше, почти обычного размера, но все плотные, словно кусочки дерева.
Аносов рассказал мне еще об одном удивительном свойстве здешних грибов: нет среди них горьких, несъедобных, а главное — ядовитых. Выходит и в этом важная рациональность и как будто даже чистота помыслов северной природы.
Так, потихонечку собирая сыроежки, дошли мы до северной оконечности острова. Постояли несколько минут, глядя с обрыва на плоскую песчаную косу, тянувшуюся желтым языком от острова Муостах к материку — мысу Муостах, на узкий мелководный пролив, их отделявший.
Аносов сказал, что зимой по льду с материка приходят на остров песцы. На северной оконечности Муостаха самое лучшее место для охоты. Он предложил вернуться к трактору другим путем — мимо песцовых ловушек.
Мы остановились на горке над самым берегом у длинного бревна, край которого был укреплен на врытом в землю столбе. Это и есть песцовая ловушка. Аносов объяснил, как поднимают бревно, как закладывают под его край какое-нибудь лакомство для зверя — приваду. Когда песец принимается за еду, он задевает за веревку, удерживающую бревно, и оно падает на голову песца.
О жестоких подробностях добычи диких зверей говорил Аносов спокойно, деловито. И этот тон удивил меня: казалось, он не вяжется с недавними суждениями. Я сказал, что и песец, прижившийся в этих местах, по крайней мере не меньшее чудо, чем та же пушица.
— Вы, видать, не охотник? — спросил Аносов, мягко улыбнувшись.
— Нет, не охотник.
— А мясо диких зверей едите?
— Конечно, ем. Я же не вегетарианец.
— Вот видите. Здесь только любоваться природой невозможно. Гриб — чудо, но мы его срежем и съедим. Рыба — чудо, но мы ее постоянно ловим. Олень — чудо, но, если к нам забредет, пристрелим и до косточки обглодаем. То же самое утка или другая птица. Поставки с материка нам идут неплохие, но ведь и свежатина нужна. Так что охотничья повадка в нас здесь крепко въедается.
— Но песцы-то в пищу не идут!
— Конечно, нет! Это дело другое. Мы их шкурки сдаем государству. Я же говорю — все дело в охотничьей повадке. — Аносов задумался ненадолго, будто взвешивая еще раз свои слова, потом сказал твердо, решительно: — Нет, как хотите, я никакого противоречия не вижу. Одно дело, когда за зверем на вездеходах по тундре гоняются или с вертолетов его бьют. Это, конечно, самое настоящее хищничество. А мы охотимся древним способом, каким здесь сотни лет вели промысел. Тогда ущерб природе не наносили, значит, и мы не наносим.
Я подумал, что на острове связи человека с животным и растительным миром выступают яснее, рельефнее, прямее, а значит, кажутся более грубыми.
Об этом я и сказал Аносову. И он, по лицу было видно, моему признанию обрадовался: всякому по душе, если другого удается убедить в правоте своих суждений.
Наш разговор стал непринужденным, я, естественно, старался как можно больше узнать о жизни и быте зимовщиков, их работе и досуге.
Аносов то и дело возвращался к занимавшей его теме. Он был твердо убежден: многие беды на Севере происходят из-за того, что люди, едущие сюда работать, думают пробыть в этих местах недолго. Иные потом остаются на многие годы, но все равно «чемоданное настроение» не исчезает. Они не заботятся даже об устройстве своего быта. Впрочем, это еще полбеды. Хуже, что некоторые и к своему делу относятся как к временной работе: после меня хоть потоп!
Взять хотя бы плавник. Сколько его валяется по берегам полярных островов? Тысячи кубометров! Конечно, для зимовщиков это удобно: дрова заготовлять не надо. Но если широко взглянуть, по-государственному, ведь это масса загубленного леса. Кто этот вред тайге нанес? Конечно, временщики, те, для кого Сибирь лишь недолгая арена деятельности, кому одно нужно — заработать побольше.
Нет, на Север надо ехать всерьез и надолго, оседать здесь крепко, пускать корни. Аносов, например, глубоко убежден, что на зимовки должны ехать не холостяки, а люди семейные, с семьями ехать. Он сам, когда еще учился в Ленинградском арктическом училище, твердо решил, что поедет на «полярку» с женой.
Как задумал, так и вышло. Жена его, Лариса, гидрометеоролог, нее пять лет, что он на зимовках, с ним вместе. А еще на их станции две семьи: Захаровы Павел и Нина, он — старший радиотехник, она — повар; Зелинские, Виктор — старший гидрометеоролог, Татьяна — техник-актинометрист.