И настанет холод. Ах какой — долго-долго — будет холод!
Зеленые мокрые сопки на границе Амурской области и Хабаровского края. Вершин не видно: они в серых, тяжелых облаках. Моросит нескончаемый дождь. Приторно пахнет багульником.
Я бреду по руслу прозрачного ключа, перелезаю через обомшелые стволы, скачу по камням, продираюсь сквозь заросли красной смородины.
Тропы, нет. И на много верст вокруг нет троп. Лишь стреляная гильза да истлевшая пачка от папирос, попавшиеся мне за долгое время пути, говорят о том, что и здесь когда-то ступала нога человека.
Вдруг передо мной — совсем уж неожиданно — на ветке черемухи висит брезентовый плащ.
— Кто здесь? — кричу я.
Нет ответа. Только слышно, как журчит в камнях вода и шелестит дождь по листве.
— Я возьму плащ, — говорю я громко и нарочито бодро. — На обратном пути повешу на место!
И, накинув его на плечи, пробираюсь дальше — по камням, бурелому, кустарнику…
Плащ — тяжелый от воды и неуютный. Мне становится вдруг неловко: кажется, я поступил слишком бесцеремонно, нагловато. Обернулся: «Ш-ш-ш-ш», — заезженной пластинкой шумит в безмолвии дождь, а мокрые ели глядят понуро и, кажется, с укоризной.
Я вернулся и повесил плащ на тот же сучок.
Кончилось лето, но белая бабочка все бьется и бьется в мое окно, как и в прежние ночи.
Когда прилетит она в последний раз? Завтра? Послезавтра?..
Когда в лесу пасмурно и сыро, ярко-желтые кроны осин сами начинают излучать свет.
Когда в лесу пасмурно и сыро, так крепок запах прелой листвы. что щекочет в ноздрях, а голова тяжела, как от вина.
И так зябнут пальцы от скользких маслят!
И так радует слух нечаянный посвист синицы!..
Когда в лесу пасмурно и сыро, мне кажется, что я в осеннем Подмосковье: вот-вот услышишь из-за леса далекий, знакомый свисток электрички!
Рассеялась серая мгла, мутная снежная пелена. В голубеньком небе — яркое, белое солнце.
В унылом лесу шум еще живого ручья — единственный звук. Все словно вымерло тут. Только вьются над почерневшим багульником серые мошки.
Но пока желты и мохнаты, будто кукольные мишки, лиственницы. И висят еще листочки на иве — старые стружки. И обнаженный тополь гнется, качается на ветру, но никак не хочет отдать десяток последних листьев.
В тайге зима — тихая, мягкая. От тяжести снега поникли ветви берез, зеленые лапы кедрача, резные веточки лиственниц. Стало вдруг ясно, как снег был необходим пустому, мрачному лесу.
В еловой пади застыли сосульками водопады. Свистят рябчики. Пестрый дятел стучит на старой сушине. Где-то на склоне ворчит на раннюю порошу медведь.
Я поднимаюсь по крутизне, скольжу, падаю. Утоляю жажду кисло-сладкой брусникой пополам со снежком.
А над головой пролетают кучевые облака как последнее, грустное напоминание о лете; и октябрьское солнце, словно ободряя нежными, теплыми пальцами, трогает щеку.
В поселке в глубоком скрипучем снегу проложены тропинки к колодцу. Первый снег да вот эти тропинки — пожалуй, единственное, что есть для меня трогательного в зиме.
На голых ветвях лиственниц, словно черные плоды, стая ворон. Они необычно молчаливы и от этого еще неприятнее. Когда вы проходите мимо, вороны вдруг взлетают, расправляя с шорохом крылья. Скоро и они покинут этот суровый край до весны.
Полсотни градусов ниже нуля. Туман, как густая каша: за сорок шагов не видно светящихся окон. Когда я иду по улице, мне кажется, что я — горящий фитиль, язык пламени; ко мне можно поднести озябшие руки и греть, как над костром.
«Выжить — выждать. Выжить — выждать», — вертится в голове чья-то рифма. И вот уже чудится — это снег под ногами скрипит: «Выжить — выждать…»
Тяжелый гнет зимы…
Но однажды, листая книгу, я наткнулся на восточную мудрость: «Бойся осени — за ней зима. Не бойся зимы — за ней весна».
Как много могут вместить в себя человеческие слова! Это не просто мудрость, но еще и чувство! Чувство древнее, может быть животное, — чувство природы.
А ведь и в русском языке — не случайно же — нет глаголов «перевесновать», «перелетовать», «переосеневать», но есть — «перезимовать»!