Местный музей находится в нагорной части города, в саду Ермака, и помещается в собственном каменном здании вместе с метеорологической станцией. (К 1 января 1893 г. в коллекциях музея числилось 5863 предмета, в библиотеке — 2300 названий, а в кассе денег — 469 р. 61 к.) Как и в других музеях уральских и сибирских, здесь собраны коллекции растений, рыб и птиц, зверей и насекомых, минералов, монет и принадлежностей инородцев здешнего края: идолы, костюмы, оружие, домашние рукоделия; но помимо общего интереса собранных предметов, которые можно видеть во многих других музеях, здесь находятся вещи чисто местные, имеющие прямую связь с историей Тобольска.
У самого входа помещается точная копия ссыльного колокола (оригинал, как я уже сказал, был «прощен» и недавно отослан обратно в Углич). Это небольшой колокол вышиной в один аршин и один вершок, опоясанный рельефной надписью, объясняющей его печальную судьбу. (Привожу эту надпись целиком, по подлинной орфографии: «Сей колокол в которой били в набат при убиении благовернаго царевича Дмитрия в 1593 году. Прислан из города Углича в Сибирь в ссылку во град Тобольск к церкви всемилостиваго Спаса что на торгу а потом на Софийской колокольне в часобитной. Весу в нем 19 п. 20 ф.».) Кроме колокола здесь находятся другие исторические предметы: маленькие, почти игрушечные, пушки, которыми Ермак наводил ужас на татарские полчища, кольчуга, шлем и колчаны хана Кучума, старинное вооружение, образцы стеклянной посуды тобольской фабрики с 1749 по 1848 г. и работы пленных шведов: орел со шведской башни, весы 1718 г., глиняные картины ссыльного Цезика, изображавшего в барельефах грустные житейские сцены; выставлена обширная коллекция каторжных клейм, которые выжигались на теле преступников, и, наконец, собрано 5 портретов Ермака старинной работы, 1581–1584 гг. (По словам Карамзина, Ермак был «видом благороден, сановит, росту среднего, крепок мышцами, широк плечами, имел лицо плоское, но приятное, бороду черную, волосы темные, кудрявые, глаза светлые, быстрые — зерцало души пылкой, сильной, ума проницательного…» Приблизительно таким Ермак изображен и на портретах.) Между прочим, здесь находится громадных размеров скелет тура, допотопного быка; по уверению провожатого, таких редких экземпляров всего два: один в Стокгольме, а другой здесь.
Существует русская поговорка: «Сесть на медведя легко, а вот попробуй-ка с него слезть».
В точно таком же положении оказался и я, когда начал справляться о времени отплытия парохода. Определенного расписания здесь не полагается, и Тюмень высылает пароходы, когда вздумается, т. е. по мере накопления груза. Никто не мог мне ответить, когда придет обещанный мне в Тюмени Лебедь; говорили гадательно, но спокойно:
— Может, нынче придет, а может — через неделю.
Рассчитывали тем не менее на прибытие парохода в ночь, поэтому и предложили мне ночевать не в гостинице, а на так называемой конторке. Ночевать «на конторке» значило просидеть несколько часов на собственном чемодане, среди узлов и разного багажа, в маленькой узкой комнатке, построенной на плавучей барже, заменяющей пристань.
С наступлением сумерек город мало-помалу затихал: пустели и без того пустынные улицы, замолкали голоса на базаре, припрятались торговцы со своими оленьими шапками и туязами, гасли огни… У ног моих плескался широкий сердитый Иртыш; над головою сияли звезды, и, несмотря на полночь, восток начинал уже разгораться зарею: летние ночи здесь бледны и коротки, почти незаметны… Пришли мне на память другие ночи — ясные, изумрудные ночи Востока с их молчаливой истомой; припомнились южные нежные ночи, с морским воздухом, с одуряющим ароматом апельсинных цветов, с чуть уловимыми отзвуками мандолин и песен… Вспомнились, наконец, наши родные ночи, такие же тихие, унылые… Но и у нас цветут в мае яблони и жасмины, чего здесь не было и нет; и у нас сияют тихие звезды; и у нас широко катятся речные струи, но есть здесь какая-то разница, какая-то неуловимая разница между нами и теми, над которыми в эту тихую летнюю ночь возвышается на холме египетский профиль памятника и музей с его каторжными клеймами и ссыльным колоколом… Впереди виднелось речное пространство, а за ним расстилалась долина — может быть, даже степь — гладкая, ровная и пустынная.
Когда же рассвело и взошло солнце, где-то вдалеке послышался густой, продолжительный крик парохода. Среди затишья и речного простора как-то особенно гулко и властно разносился этот басистый голос, минут пять тянувший одну беспрерывную ноту, и было не то приятно, не то жутко сознание, что наступило время проникнуть еще глубже в эту страну с горьким прошлым и великим будущим…