— Сидим мы вот здесь, на этом месте, — не торопится Павел Сергеевич, — вдруг тучка заходит. «Сейчас она нас долбанет, — говорит Колька Степанов, тракторист, — бежим под сосну!» Они с собачкой Морькой побежали, а я нет: пленкой укрылся. Дождик-то шлеп да шлеп, редкий, как гусиные лапки, а тучка-то всего с портянку. И вдруг собака закрутилась, завыла: «Ой, ой, ой!» Я пленку откинул — солнце сверкает, а Колька лежит. Обложил его торфом, искусственное дыхание делаю. Но так и не помог ничем. Летось я сосну взял и срубил: местные тучки все время в нее бьют.
Павел Сергеевич люб мне потому, что, как бабка меня когда-то таскала с собой по клюкву, так и он водит на болота ребятишек. В этот раз с ним был городской мальчик Сева со станции Дно. Черные, как две черничники, глазенки его пугливо ощупывали меня, мрачное озеро, окуней, которые все кололись и кололись.
По краю болота еще стоят «неперспективные» деревеньки, в них в основном живут деды. По Ловати, по Кунье — старушки, а здесь — деды.
В Сосницах — дед Кудрявцев. Ему сто пять лет, он сидит на завалинке, поглаживает роскошную бороду черномора: «Уже сорок лет пензию на книжку кладу. У меня и сыны, и внуки, и правнуки уже пенсионеры. Род крепкий. Я и в научный институт письмо написал, как жить долго: диету надо соблюдать — литра молока в день и два сырых яйца. Вот так-то».
В Усадьбу пишите письмо Андрею Михайловичу Шороху. До сих пор пасет коней, у него лодка, сети. Дед Андрей сапожничает, бондарничает — мастер на все руки. Он совсем молодой — ему чуть-чуть за восемьдесят.
В Гоголеве — дядя Ваня Куница (78 лет) — заслуженный охотник. Встретит всегда радушно, чаем напоит, а на закуску принесет и поставит на стол ящик из комода, полный грамот и благодарностей за истребление волков и перевыполнение плана по пушнине.
Особенно мне понравился дедушка Игнат. «Эй, ребятенок, заходи побалакать!» — позвал он меня, когда я шел через деревню Алешино. Потом я его фотографировал. Сижу, сижу на кухне, полчаса сижу — все нет деда; заглянул в горницу, а он только что кончил гладить рубаху, пришивает медаль «За победу над Германией»: у медали застежка сломалась. Очень медлительный человек, но все у него сработано в доме добротно, обстоятельно. Показал мне свои запасы. В подполье разных варений и солений, как у рачительной хозяйки, копченое сало, кадушки с грибами…
Да и у всех остальных старичков налажено свое хозяйство, свои коровы, пчелы, приусадебные участки.
Какими только легендами, слухами не обрастали места вокруг Русского озера, пока я стремился к нему. Сказка о таинственном Васильюшке в лаптях, что сажает на одной из грив под лопату меру ржи и сам по себе бродит по лесам. Ты можешь проснуться, а он над тобой стоит, творит молитву.
О целом городе землянок где-то на Кожмино — край когда-то был партизанским. О распластанном севернее Карлашанской ситы огромном самолете военных лет, чей он? О таинственных гулких лодках-призраках, лодках-поплавках из дюраля, — ветер носит их по Русскому озеру, и никто еще эти лодки поймать не смог.
От этих историй мне еще милее и дороже недоступное на сегодня озеро, но я верю, что попаду на него. А пока просто хожу по болоту. Мысль о том, что ты бродишь по нему один, что до тебя никто не садился на этот валун, не лежал на этой кочке, не рвал эту янтарно-желтую морошку, в наш век тесноты и урбанизации делает эти места неудержимо 
притягательными. Правда, порой и здесь вдруг закраснеет что-то странное. С любопытством подходишь — шарик, занесенный сюда с первомайской демонстрации из Пскова или Новгорода: болото лежит на границе двух областей. А то встретится зацепившаяся за сосну косынка. «Летайте самолетами Аэрофлота», — еще можно прочесть на ней. Я задираю голову в небо, но лишь журавли курлычат там.
Все времена года хороши на болоте. В мае кругом сизая и крупная, как переспелая вишня, необобранная клюква-веснянка, словно снегом припорошенные, поляны цветущей морошки, и по всему болотному краю весной заливаются жаворонки. Никогда бы не подумал ранее, что жаворонки живут на болотах. Жор огромных зубастых щук таков, что насади вместо блесны прутик — и его заглотают.