— Значит, дядя, вы остались им недовольны? А он ведь молодец: против содержания зверей в неволе.
— В неволе они у него бы передохли!
Солнце пригревало затылок. Ласкал ветерок. У безлюдного причала дремало несколько катерков. Разнеженно дрожала вода. И куда ни повернись — горы.
— Выходит, то же, что на биостанции: созерцайте, любуйтесь, — сказал я. — Побредем куда глаза глядят.
Василий Николаевич ничего не ответил. Шагал чуть впереди меня, горбясь, сильно размахивая руками и намеренно притоптывая ботинками на добротной подошве. Немало лет назад во время четырехдневного турпохода он заглядывал в Яйлу и помнил чей-то прекрасный сад, может быть, именно того самого Золотухина. Но сад, как ни искали, не нашли, а поднялись в гору, побыли в березовом лесу, где ничего редкостного не обнаружили, спустились вниз, добрели до какого-то забора, открыли ворота и вновь начали восхождение по дороге — теперь сквозь кедрач.
Кедры, когда их много, кажутся стадом больших пушистых зверей из-за длинных, по-особому мохнатящихся игл. Звери эти добры и молчаливы, посматривают вниз, на людей, темными, с сизым отливом глазами-шишками. Шишки осыпятся, глаза закроются, когда налетит поздней осенью шишкующий ветер тушкен, и мохнатые древесные звери заснут под белыми шубами, сберегая жизнь до весны. Есть теория, что они вымирают, и потому надо их вырубать. Если вырубят, теория подтвердится. В заповеднике на кедры глядишь, как на счастливцев. А среди счастливцев сам невольно веселеешь и забываешься.
Но не веселел мой Василий Николаевич. Мы подошли к поваленному ветром старому, дуплистому и, судя по свежим опилкам, совсем недавно распиленному дереву. Четкий конус горы вставал над кедрачом.
— Хондроз, — сказал Василий Николаевич и повалился на траву, не обращая внимания на сыроватую землю. От долгой ходьбы у него заболело под лопаткой. Медицинский термин «хондроз» прозвучал для меня как «хандра».
Боль вскоре отпустила. Василий Николаевич уснул. Он продолжал лежать, где упал, неподвижно, будто его тоже срубили, а я думал в тишине: что значит вырубить на Алтае кедр?
«Кедр очень долго растет», — вспомнил я слова Генриха Генриховича. На вырубках вместо него сажают березу, пихту, лиственницу, но разве это равноценная замена? Взять хотя бы кедровый орех, огромную кладовую белка, — ну как быть без него алтайской тайге? Сколько с ним связано, как говорят биологи, пищевых цепей! Без него исчезнут дятлы, поползни и кедровка — основной распространитель и «сеятель» ореха — и бурундук с белкой, которые так много запасают орешков в своих кладовых. Без него отощают кабан и маленький олень — кабарга, уйдет из тайги соболь, заскучает медведь. Лишатся этого растительного «мяса» горные жители. Трудно даже представить, как все переменится на Алтае, когда исчезнут кедрачи. Кедр — удивительное дерево. В него, например, не бьет молния… Зато бьет человек. И не оттого ли в запахе кедровой смолы столько горечи, а, например, у пихты наоборот: очень свежий, чуть медовый, вкусный аромат?
Над нашим заповедным кедрачом пролетел ворон, тень его черкнула меня по лицу. Близко прозвучал дурной голос птицы. Дядя встрепенулся, сел, потер онемевший бок и получил от меня обед — пончики, купленные в буфете теплохода.
Вечером теплоход забрал нас, голодных, истомленных ожиданием, и увез в Артыбаш. И вот тогда по дороге на биостанцию у нас с Василием Николаевичем вспыхнула ссора.
— Скучно, — сказал он. — Признаться, я что-то хорошее ждал от заповедника. Но такая встреча… Вот сегодня я по-настоящему устал.
Меня поразили его слова и сломленная гордость. Горы на той стороне показались мне печальными, они отражали свою печаль и усталость в Телецком озере. Василий Николаевич вдруг побежал трусцой.
— Это вы встряхнуться?
— Да.
Он тотчас пошел шагом.
— Нет, не хочу. Довольно, довольно. Улетим-ка лучше, молодой человек, в Новосибирск, ко мне на дачу! Ты будешь есть малину, я покопаюсь. А?
Мне, конечно, мечталось, чтобы все мои оптимистические предсказания о нашем путешествии сбылись. Отдых вроде бы получался, старик мой окреп, и моя рукопись подвигалась, но отсутствие чего-то главного, нужного для души, раздражало. Раздражение превращалось в претензию к Василию Николаевичу: отчего ему ничто не нравится?
— Я оторвал вас от Олимпиады, от сына, от сада? Выходит я вас, негодник, заманил?
— Да, а что же ты думал? — возразил он своим особенным тоном. — Насулил с три короба…
Тут я вскипел.
— Неужто нельзя просто отдыхать, радоваться лету, отсутствию «Цивилизации»? Изводите себя по пустякам и предъявляете мне некий счет! Чем вам здесь плохо? Нам встретился Генрих Генрихович, есть дом, постель, еда — все это удача, удача, удача. В вашем распоряжении окрестности — фотографируйте, выкапывайте, что хотите, никто за руку не схватит: научный интерес. И надо же — расстонались!