Человек же, оставшись один на один со страхом, подавляет его и спокойно идет, примечая все вокруг, шагом, каким можно пройти и десять, и пятьдесят километров. Человек смотрит прямо в дремучее сердце леса и ищет дорогу.
Когда есть солнце, определить направление не трудно: стоит направить часовую стрелку часов на солнце, и линия, разделяющая пополам угол между стрелкой и цифрой «1», укажет точно на юг.
Но сейчас солнца нет. И мох растет одинаково густо и на северной и на южной стороне деревьев. Я подумала, как глупо не брать с собой компаса и плохо, что у меня нет спичек, хотя ночи не такие холодные, чтобы можно было замерзнуть насмерть. Правда, в сумке лежит большой ломоть хлеба с корейкой, а вместо воды можно снегу поесть.
На всякий случай я прохожу по длинным снежным пятнам, чтобы оставить свои следы. Снег холодит ноги через резиновые сапоги. Я сама не знаю, зачем я это делаю, но страшно уходить неизвестно куда, совсем не оставив следов. Страшно исчезнуть бесследно…
…Вот в узком просвете между деревьями показалась круглая бурая спина муравьиной кучи. Хотя это в стороне от направления, которое я выбрала, я выхожу на поляну. Все равно я шла наугад.
Муравейники всегда расположены так, чтобы получать как можно больше солнца. Я смотрю на чуть продолговатый муравейник, потом поднимаю глаза к вершинам деревьев, и вся земля, до этого лишенная направлений, вдруг, качнувшись, утверждается передо мной на месте, а в центре ее — небольшая хвойная кучка, в глубине которой все еще спят ее расторопные хозяева.
Выйдя через пятнадцать минут на знакомую дорогу — она проложена с севера на юг, от поселка к дальней пасеке, я еще раз подумала, что нет ни злого, ни доброго леса, а есть просто человек и его место в лесу. Свое собственное место среди трав, зверей и деревьев.
Свое место в лесу определяется для каждого человека, и, пока я ищу его, у меня складываются свои отношения с лесом.
Вот я иду по этой единственной дороге, которую выучила наизусть. Она похожа на коридор с зелеными стенами. В знойном воздухе выше моей головы качаются на толстых стеблях белые плоские соцветия борщевника размером с обеденную тарелку, кивают ярко-синие кисти живокости — того самого дельфиниума, который едва достигает до пояса в Подмосковье. Цветы здесь вымахали чуть ли не до трех метров, обогнав в росте кусты черной смородины, вырезные листья которой так чудесно пахнут, если их растереть в ладонях. Мне кажется, что этот пряный запах прогоняет усталость.
Жужжат насекомые — кто тоненько, кто «потолще»: мухи-жужжала, шмели, осы, надоедливые слепни и отчаянные комары. Странно, что в такой великанской траве насекомые обычных размеров.
Я уже знаю, куда мне сворачивать, где и что обходить. Иногда на развилке я выбираю более трудный с виду путь, потому что знаю: дальше «хорошая» колея упрется в непролазный завал, а «плохая» станет шире и лучше. Хорошая колея, может, потому и шире, что каждый новичок проходит ее дважды: до завала и обратно.
Мне помогает тропинка, проложенная редкими пешеходами: сюда заходят охотники, женщины с ребятами ходят с весны за колбой (это вкуснейший дикий чеснок), потом за ягодами, а к осени — за кедровыми шишками. Тропинка перебегает с одного края дороги на другой, иногда ныряет в заросли, а потом снова бежит гладко утоптанная и нагретая солнцем, как у нас в Подмосковье. Хорошо бы пробежаться по ней босиком! Но здесь все лето приходится ходить в резиновых сапогах, в крайнем случае в кедах.
Вот встречается настоящая западня из ветвей, дальше — кусок болота, а по краю огромной желтой лужи приходится пробираться, хватаясь за кусты, огибая высокий расщепленный пень. Видно, зимой трактора задевают его своими гусеницами, и каждый, кто здесь проходит, обнимает пень, как лучшего друга. Может быть, не стальные бока тракторов, а эти дружеские объятия так размочалили его сухую кору?
Вдоль дороги стеной стоит лес, и в тишине со мной разговаривает только маленький ручеек в узкой глубокой колее, которую сам себе вырыл весной. Сначала он бежит мне навстречу, а с полдороги, от незаметного водораздела, нам с ним по пути. Под конец мы дружно сбегаем по склону к большому, настоящему ручью, пересекающему дорогу. Там ручеек впадает в большой ручей на дне овражка, а я начинаю работу на вырубке.
Эта старая вырубка — одно из немногих мест, где растут трава и цветы обыкновенных размеров. По высоким берегам ручья червонным золотом горят огоньки, отмечающие след весенних ручьев, уже высохших к началу лета. Они как две капли воды похожи на наши бледно-золотые купальницы, но такого яркого, горячего цвета, что лучшего названия и не придумаешь. Поодиночке огоньки попадаются и в лесу под сумрачными пихтами и елями, и, когда солнечный луч, пробившись сквозь густую хвою, плавится на их огненных головках, они вспыхивают необыкновенно радостным, словно своим внутренним, светом в глубокой тени бахромчатых лап. Сорвать огонек в таком месте — значит лишить кого-то неожиданной радости, уничтожить подаренную лесом законченную картину. Но и в поле, где этих огоньков видимо-невидимо, я только один — первый и последний — раз набрала громадный букет. Слишком быстро поникли гордые головки цветов, стали мягкими, как лапша, стебли, и огненные лепестки погасли. Уж лучше не пытаться принести эту красоту в руках, а оставить живые огоньки в ласковой земле, в прохладной тени, чтобы они никогда не гасли в моей памяти. Пусть они, как сейчас, выбегают толпой на солнечный бережок и улыбаются утреннему солнцу.