Однажды Маклай рисовал островитянина Каина. Лицо его привлекало своей выразительностью: вытянутое, удлиненное, с осчрым крючковатым носом, оно напоминало профиль хищной птицы. Глаза у Каина были печальные, торчал острый кадык, выпирали ключицы.
Карандаш легко скользил, верно схватывая характерные черты островитянина. Лицо, голова, грудь… А не нарисовать ли его в полный рост? Маклай окинул Каина взглядом. Островитянин терпеливо ждал, когда белый человек его отпустит и даст ему большой гвоздь, какой дал брату Лалаю. Но белый человек не отпускал Каина, перестал рисовать и почему-то уставился на его ноги. Ступня островитянина была узкой, малорастоптанной, икры вялы, худы, развиты слабо. Пожалуй, такие же икры были у Лалая и других островитян.
Оставив Каина сидящим на пеньке и забыв вручить ему гвоздь, Маклай в задумчивости начал ходить взад-вперед по веранде. Слабая мускулатура на икрах папуасов! Именно на это ссылаются некоторые ученые. Именно это, по их мнению, роднит папуасов с обезьянами. Именно икры играют важную роль в прямой походке человека. Вот они — пережитки древесного образа жизни!
Размышляя об этом, Миклухо-Маклай даже прищелкнул языком, как щелкают папуасы, выражая озабоченность. «Но простите, господа хорошие, — продолжал рассуждать Маклай. — Почему у Туя из деревни Горенду крепкие, мускулистые икры? Почему у жителей гор литые, сильные ноги, которым позавидовали бы европейцы, давно избавленные от древесного образа жизни?!»
Кажется, истина была зарыта не так глубоко. Ларчик открывался просто: обитатели маленьких островков почти не ходят, вся их жизнь — на пирогах, в ловле рыбы, а европейские путешественники с «папуасами джунглей» и «папуасами гор» не встречались, они видели только островитян…
Ох, и коварна она, наука! Как подводит она тех, кто к желаемым выводам подгоняет факты! Маклай торжествовал. Пережитки древесного образа жизни! Как бы не так!..
И вдруг он заметил виновника своего торжества: Каин по-прежнему сидел на пеньке — остроносый, грустный, погруженный в бесконечное ожидание. В кармане Маклая был перочинный нож. Он обнажил лезвие — стальное, тонкое, с зазубринами от напильника.
— Шелюпа? — спросил Каин.
— Нож, — ответил Маклай, протягивая ему подарок.
Ночью он проснулся от озноба. Натянул на себя все, что можно, — одежду, два одеяла, плащ, но озноб не ослабевал, скорее усилился. Трясло так, что поскрипывала койка. Он знал, что ничем не согреться, и все-таки была неодолимая потребность кутаться, кутаться, кутаться. Потом начались боли в суставах, их словно выворачивала чья-то невидимая рука.
Появился жар. Первые минуты казалось, что пришло облегчение — лучше жар, чем выматывающий озноб, чем эта бесконечная трясучка. Но так лишь казалось. Что-то неладное происходило с телом: оно отяжелело, стало громоздким, неуклюжим. Распух язык, заполнив рот чужой, инородной массой.
Ночь тянулась безысходно долго. Ее густая чернота словно обрела вес и давила, как тяжелая плита. И вдруг эту черноту перечеркнули цветные линии. Перед глазами заплясали красные и оранжевые дуги. Они то удалялись, то превращались в пестрый, горящий на солнце хвост попугая. Маклай даже пытался схватить рукой этот хвост и отбросить его от глаз, но хвост ускользал.
Пять или шесть часов, не давая передышки, мучили галлюцинации, терзала лихорадка. На рассвете стало немного легче. Маклай попытался принять хину. Правая рука, державшая ложку, дрожала. Чтобы попасть в рот, он поддерживал ее левой.
Утром он заставил себя встать. Ноги не подчинялись, приходилось держаться за ближайшие предметы, однако он встал и кое-как выбрался на веранду. У Миклухо-Маклая было правило: не покоряться недугу, иначе он тебя съест.
По сути болезни «съели» слуг Маклая. Бой — расторопный, отлично стряпавший полинезиец, подросток лет пятнадцати, нанятый во время плавания «Витязя», — угасал на глазах. Руки его бессильно повисли, ноги истончились, как спички, опухли железы.
Второй слуга — швед Ульсон, списанный с какого-то шведского китобойного судна и оставленный на одном из островов Тихого океана, не случайно, видимо, оставленный, — был на редкость безволен и труслив. Лихорадка выбила его из колеи. Он почти не поднимался с постели, правда в отличие от Боя много ел, по ночам впадал в панику, ему мерещилось нападение папуасов. Достаточно было услышать непонятный звук или вскрик ночной птицы, Ульсон будил Маклая, протягивал ему двустволку, шептал: