— Скорее, скорее! Они идут…
Ульсон раскис, размяк, перестал бриться, забывал умываться, затравленно смотрел на Маклая, если тот давал ему поручения.
— Вы самоубийца, Ульсон, — сказал с досадой Маклай.
В то утро Маклай делал все то, что делал и до болезни: записал направление ветра, высоту прилива. Измерив температуру воды в ручье, долго сидел на поваленном дереве. Противно дрожали колени, выступил пот. Трудно дышалось. Не спеша побрел к берегу океана: надо было и там измерить температуру воды. Пока он возился с градусником, делал записи, на берегу появился Туй.
— О, Маклай! — громко воскликнул Туй и, приблизясь, заговорил торопливо к сбивчиво. Он спешил что-то поведать, тревожно оглядывался, словно его могли подслушать посторонние, хотя на берегу никого не было.
Торопливую речь Маклай понимал с трудом. Но ему передалась тревога Туя. Бой больной. Бой умирает. Пусть гаро-тамо — «человек в оболочке» (так все чаще называли Маклая, потому что он ходил в одежде) — пусть гаро-тамо отдаст Боя папуасам. Скоро умрет и Ульсон. Как бы представляя это, Туй качал головой, прищелкивал языком, закрывал глаза. Пантомима, видимо, означала, что Маклай останется один и тогда его убьют.
Гаро-тамо не выказал никакой тревоги. А когда Туй ушел, Маклай вернулся в хижину. Ульсон — помятый после плохого сна, заросший рыжей щетиной, со спутанными волосами, весь в комариных укусах — бранил как только мог проклятый остров, проклятую лихорадку, проклятых папуасов, которые изжарят его на костре. Маклай — ему опостылели причитания слуги — спросил Ульсона, не все ли ему равно, как его съедят — в сыром виде или жареном, ведь он этого уже не узнает…
Бой был совсем плох. Тонкая ниточка пульса едва прощупывалась. Пищу он не принимал. Безучастные губы неохотно разжались, пропустив два глотка воды, и снова сжались.
Было над чем задуматься.
Действительно ли папуасы готовят нападение? Поводов для воинственного недоброжелательства против себя Маклай не давал. Однако поступки дикарей не всегда предсказуемы. Они, например, презирают слабых, больных. Быть может, болезни слуг Маклая в их сознании означают, что это он привез на их остров немощь, мор, смерть? И его надо убить…
Первое, что пришло на ум Маклаю, — вложить все дневники и научные записи в металлический цилиндр, привезенный из Петербурга, зарыть этот цилиндр под деревом со стрелой-указателем. Не мешкая он собрал все бумаги. Хотел было написать прощальное письмо матери, однако передумал, опустил все записи в круглый зев цилиндра и завинтил крышку. Оставалось выйти во двор, взять в шалаше кирку и лопату и поглубже зарыть цилиндр. Маклай колебался: после приступа лихорадки слабость еще не прошла. На лбу проступала испарина, кружилась голова. Грунт крепкий, неподатливый, одному, пожалуй, не справиться. Позвать Ульсона?..
За оградой послышались шаги, треск раздвигаемых веток.
— О, Маклай! — раздался просительный голос. — О, Маклай! Возле веранды стояли папуасы из Бонгу с маклаевскими лентами на голове. Они учащенно дышали, очевидно, запыхались после быстрой ходьбы. Увидев гаро-тамо, заговорили все одновременно. В Бонгу умирал их родственник, сбитый с ног дикой свиньей. Просили помочь.
Вечерние сумерки опускались на землю. Выйдя из лесу и увидев свою хижину, Маклай остановился. В нем шевельнулось дурное предчувствие. Над хижиной не вился привычный дымок костра. Со двора не доносилось никаких звуков.
Днем Ульсона никакая сила не способна была оторвать от койки, но к вечеру его поднимало беспокойство. Он зажигал костер, панически страшась надвигающейся темноты и пуще смерти боясь остаться один на один с папуасами.
Маклай едва дотащился до Гарагаси. Папуас, пострадавший от дикой свиньи, ради которого пришлось идти в Бонгу, был вне опасности. Рана на темени оказалась глубокой, но не очень опасной. Маклай выстриг волосы, промыл рану, смазал ее карболкой.
Папуасы с суеверной почтительностью следили за действиями гаро-тамо. Их поразили и блестящие ножницы, после щелчка которых отделялись волосы, и бутылочка с резко пахнущей жидкостью, и белые, как океанская пена, бинты.
А у Маклая была своя радость. Прежде из-за пышных, густых шевелюр он не мог разглядеть, как растут волосы у папуасов, а ведь многие ученые называли их «пучковолосой расой», утверждали, что волосы у них растут пучками и что, мол, это одно из свидетельств промежуточной формы между обезьяной и человеком.
У раненого никаких пучков не было и в помине! Волосы его росли так же, как у европейцев. Срезанные пряди этих волос, завернутые в тряпочку, лежали в кармане Маклая. Это так взбудоражило его нервы, что он даже представил сконфуженные физиономии своих оппонентов в Йене и Петербурге, рьяных приверженцев идеи о «пучковолосой расе». Впрочем, сейчас было не до оппонентов. Перед Маклаем темнела молчаливая, одиноко-безжизненная хижина в Гарагаси. Что бы там ни ждало его, надо было идти. И он побрел дальше, обуреваемый дурными предчувствиями.