Брови алеута сдвинулись. Он всмотрелся в рисунок и что-то уловил в нем, потому что отодвинул руку Воронина с бумагой, посмотрел на скалы, на корабли, перевел взгляд на рисунок… И улыбнулся.
Воронин облегченно перевел дыхание.
А Кикулан уже что-то говорил гортанно и быстро, показывая то на себя, то на бумагу, кивал головой, и длинный пучок из бурой шерсти сивуча вздрагивал на замысловатой шапке вождя.
— А что ж? — засмеялся Воронин, поняв просьбу Кикулана, — сделаем! Становись вон там, нет, подальше чуть.
Так в художественной летописи экспедиции появился рисунок с изображением алеутского воина и вождя.
Где они нынче, все эти рисунки? Спустя шесть долгих лет в адмиралтейских присутствиях участников экспедиции встречали как бы с некоторым недоумением. Впрочем, награды были новым государем утверждены и вступившим вслед за ним на престол очередным самодержцем не отменены. Лука Воронин получил должность канцеляриста с чином 14-го класса в чертежной мастерской Адмиралтейства.
И полетели годы — однообразные, как осенний дождь в ущельях петербургских переулков… А потом пришла старость, небольшой пенсион.
Лука Воронин не помнил хорошо — кажется, бородач наливал ему; кажется, он говорил о давних временах, когда чернели под пригревавшим весенним солнцем округлые лбы валунов на берегу Чукотки, и это значило: скоро лед начнет трескаться, разламываться, сходить. И тогда — корабли выйдут в океан. А может, и не говорил он этого, а только думал, представлял.
Он не сразу осознал, что половой — белобрысый парень в посконных штанах и рубахе — стоит возле стола, настойчиво протягивает некий плоский прямоугольный предмет, завернутый в холстину.
— Ну? — Воронин поднял глаза.
— Никанор Митрофанович вот вам передать изволили: пускай, дескать, не беспокоится — не надоть. И должок, выходит, за вами-с.
— Должок?
— Так точно-с. Однако сказано Никанором Митрофановичем: «Не к спеху! Никуда не денется».
Воронин провел рукой по лицу. Во всем теле ныла страшная усталость, какой он никогда прежде не чувствовал.
Бородач сделал знак половому:
— Иди, малый, вон извозному услужить требуется…
И коснулся плоского прямоугольного предмета, положенного на край стола перед Ворониным:
— Это что?
— Эскиз. — Воронин проглотил вставший в горле комок. — Вывеску новую заказывали… Видать, не по вкусу пришлась…
— А ежели взглянуть? Не в укор?
— Чего ж в укор!
Холстина была снята, и открылась небольшая доска. По левкасу лежали негустые мазки, сливавшиеся в переходы синего, белого и черного цветов. По верхней кромке прорисовывались не то горы, не то облака. Плыли, пересекая середину, очертания корабельных парусов. А ниже, вдоль зубчатой кромки, скользили тени быстрых зверей, а может, не зверей, а бликов света, пробившихся сквозь туман…
— Это что ж за земля такая?
— Не знаю…
— Ишь ты! Вроде бухта… Паруса вон. А это вроде олени бегут. На что ж надеялся, человече?
— Здесь моряки бывают, странники. До гавани-то рукой подать.
— Странники вывесок не заказывают. А Никанор Митрофаныч этот — не странник. Скорее вроде валуна на берегу. Значит, тоскуешь?
Воронин не ответил. Он понимал, что нужно встать и уйти, но уж очень муторно было думать о морозной тьме за дверями, о ветре, хлещущем в лицо, о долгом пути на Петербургскую сторону, где в одном из доходных домов, в третьем дворе, винтовая, пропахшая кошками лестница ведет на четвертый этаж, в тесную и темную квартирку…
— Вот что, — бородач сдвинул брови. — Слушай-ка. Звероловы мы, с Колы. Рухлядишку добытую в казну сдавали… Я смекаю, пропадешь ты тут вовсе. Как все одно птица поморник на суше. И годами ты не младен, и малеванье нам твое, понятное дело, не требуется, однако душа человечья, она и есть душа — грех не пособить. Небось, крест на шее не зря. На той неделе, благословясь, с обозом и тронулись бы. Как смекаешь?
Лука Воронин сидел, закрыв глаза, внутренне напрягшись. И перед его мысленным взором расцветали среди расколотых льдин паруса. И бежали, бежали легкие, как тени, оленьи упряжки. Чтобы достигнуть новых, неведомых еще краев Земли.
Нет, я не берусь судить о действительной схожести узора на старинном алеутском панцире и на старой пластине от чукотской оленьей упряжи. Я думал и писал о подлинной и, может быть, сколько-то угаданной судьбе рисовальщика. Что же касается самих рисунков Луки Воронина, то они вместе с рукописью доктора Карла Мерка в 1887 году поступили в библиотечное хранение и сейчас находятся в Ленинграде, в фондах Государственной библиотеки имени М. Е. Салтыкова-Щедрина. В 1945 году рисунки воспроизводились в книге В. Самойлова «Семен Дежнев и его время», в 1952 году — в книге Г. А. Сарычева «Путешествие по Северо-Восточной части Сибири, Ледовитому морю и Восточному океану».