Они поговорили со вторым, так, обо всем понемногу, привычно — о вахте, погоде, проложенном курсе, а когда второй завалился в койку, наглухо задвинув за собой шторки, Алик шагнул в коридор.
Впереди по ходу судна — задраенная железная дверь с мутным от морской осадочной соли иллюминатором; позади — крошечный салон команды, салон-столовая. Его потащило на переборку, прижало, словно влепило, и вдруг разом свинец в ногах и во всем теле, он присел, подобрался, чувствуя, как долго, затяжно проваливается палуба.
Куда теперь? В общем-то с четырех до шести у него свободное время. Общение с моряками, кино, разные там общественные мероприятия, а погода позволяет — разминка на свежем воздухе… Куда податься сейчас?
В салоне никого, прохладно; посреди — деревянная подпорка, отшлифованная до тусклого блеска сотнями и сотнями рук. Алик схватился за нее, чтобы устоять на ногах. Занесло вокруг стойки, перед ним мелькнуло знакомое все, однообразное — обеденный стол под клеенкой, зеркало, пожелтевший листок меню, заслонка камбуза, стенгазета с яркими вырезками из журналов, пестрым столбцом «Сатиры и юмора»… И снова стол под серой клеенкой, вплотную к полукруглой корме с тремя иллюминаторами, за которыми короткие обрывки низкого неба и долгое погружение в зеленый мир. Водопады ртутных веселых пузырьков снизу — не оторвать взгляда, притягивают…
— Здорово, судоводитель!
Оглянулся на приветствие: в дверях старший механик, «дед» Сан Саныч, каланча, подпирает косяк округлым плечом. Одет по-домашнему, в пижаме и шлепанцах, в руке ярко-желтая подушка. Хотя и седой стармех, а глаза молодо блестят, Щеки словно спелые яблочки и гусарские усы в разные стороны. «Мариман», никакой шторм не берет!
В углу — железные коробки с кинолентами, одна к одной, прихвачены шкертиком, чтобы не расползались. Сан Саныч уставился на них, почесал затылок.
— Что нынче закрутим, третий? Я так думаю, с такой рыбалкой только «Самогонщиков» и смотреть.
— Двадцать раз крутили! — Алик нагнулся над коробками, перечитывая названия фильмов. — Одно старье!
«Дед» бросил подушку на диван, а сам — к столу и локти на клеенку.
— Надоело, третий?
— В смысле? — не понял Алик.
— Да вот это все! — он повел рукой, потыкал пальцем в иллюминатор.
— Извини, Сан Саныч, все собираюсь спросить… Давно ты по морям?
— Я-то? Да уж давненько.
— И на больших ходил?
— Не-е. Я, третий, не люблю, где много народу сразу. Триста лошадиных сил, ну, максимум, пятьсот, вот тут я сам себе и хозяин, — стармех прищурился на него. — А ты?
— Что, я?
— Какой-то ты странный, третий… Уж извиняй; люблю, чтоб полная ясность. Вроде и ничего ты парень, а все… не то! Не то что-то, а что — не пойму…
— Ты что, Сан Саныч, укачался?
— Суровый ты мужик, Смирнов. Сам себе на уме. Вроде бы и с людьми, собрания проводишь, а все на отшибе…
— Ну-ну, любопытно послушать, — Алика не на шутку задело.
— Как увидел тебя в первый раз… В корочках да с «диплома-тиком», ну, думаю, занесла индюка нелегкая, из молодых да ранний. Нарастил кулаки, перчатками обвешался и ходит надутый.
Алик сел напротив, тоже локти на стол.
— И сейчас так думаешь?
Теперь они смотрели друг другу в глаза. Стармех улыбался, прямо по-отечески, участливо:
— Будет тебе… Не заводись. Я русский мужик и других люблю, чтобы без хитростей. Что на уме, то и на языке — только так!
— Понял, Сан Саныч, — сказал Алик, почувствовав наконец с облегчением, что ждет от него, ради чего затеял стармех весь этот разговор.
— Вот и хорошо, вот и лады, что понял…
— И все же, совсем нараспашку — тоже по-моему, крайность, — сказал Алик. — Даже у самых близких людей, мужа, скажем, жены, должно оставаться про запас что-то свое, личное.
— Это так, — согласился стармех. — Вот у моей жены, например, своего личного хоть пруд пруди.
— Сам-то из каких краев, Сан Саныч?
— Я-то? Я, парень, издалека, красноярский. Мы, краснояры, сердцем яры.
— А я питерский. Коренной.
— Годится. Ленинградцы — они ничего ребята… Вот тут у меня в машине еще один красноярский — этот извел, стервец! Лодырь чертов, растяпа, так что и не земляк, выходит, никакой, вовсе не сибиряк…
Стармех, обрадовавшись собеседнику и тому, что все просто и быстро разъяснилось (третий штурман, кажись, ничего парень!), заторопился поведать о своей жизни, зачастил, как его двигатель в машине, на холостых.