Коля Силкин прошел, не торопясь, за перегородку на кухню и позвал хозяйку.
Как только она пришла, он зашептал, что они с Мишей пригласили двух девушек в гости и надо бы закусочки приготовить да самоварчик поставить.
— Это больничные-то работники, что ли? — спросила Марфа Никандровна.
— Ну...
— Ой, вы, робята... Да разве наши девки сами к парням в гости пойдут? Садитесь да ешьте. Не ждите зря! Они уж забегали ко мне, пока вас-то не было; чаю попили, похохотали, расписанья ваши на стенках поразглядывали — и айда к себе домой. Вот Ваня Храбрый, дак тот за вами приходил, велел сдобляться в баню. Этот не упустит своего. Уже унюхал.
Ребята нехотя сели за стол. Силкин взглянул на друга и усмехнулся.
— Уже раскис! Эх ты!.. Лопай давай, да пойдем попаримся.
...Ваня встретил их шумно:
— А я уж заждался... Проходите, мужички, я готовлю венички. — Он сидел на лавке, перебирал и перевязывал три веника.
— Весело ты живешь, Ваня, со стихами, — сказал Коля, разглядывая нарядный плакат на стене. — Прямо завидно. И все у тебя на месте.
— А пока все ладно. Работа нравится, ничего из рук не валится: ни рюмка, ни стакан.
Коля хохотнул:
— А что, частенько... приходится?
— Забутыливать-то? Да на неделе один выходной. На двухдневный все никак не могу перейти.
Пока они болтали, Миша сел на лавку поближе к столу и подогнул ноги. Под лавкой звякнули порожние бутылки.
— Бом, ти-ли-бом, — засмеялся Ваня Храбрый.
Миша заглянул под лавку: каких только этикеток он не увидел: и портвейны всех сортов, и пиво «Жигулевское», и вермут, и плодовоягодные всех мастей.
Разглядывая холостяцкое жилище Вани Храброго, Миша пожалел, что в доме сумрачно. Зимние рамы, видно, давно не вынимались, стекла помутнели от дождевых потеков и пыли, печь ободрана, пол не подметен, занавески грязные. Ваня Храбрый, казалось, этого не замечал. Он сидел, улыбаясь, на лавке под ярким плакатом, изображающим такого же веселого парня с растянутой гармошкой в руках, в новой кепке и с цветком за ухом. По верху плаката крупными буквами было написано: «Знаю, будете, подружки, в новом клубе петь частушки». Вместо клапанов под правой рукой гармониста надпись: «И сошьют вам на селе платья в новом ателье», а потом уже с переносом на басовую сторону, потому что места не хватило на голосах, из-под левой руки парня с цветком перебегают слова: «Больше выстроим для сел магазинов, яслей, школ. Станет лучше новый быт, жарче дело закипит».
А вдоль растянутых мехов гармошки — силуэты домов с телевизионными антеннами, кудрявые деревья перед резными окнами. И под стать розовощекому парню румяная и жизнерадостная товарка сбоку, подпевающая ему.
— Шикарный плакат. — Коля Силкин, подойдя, щелкнул по нему ногтем.
Когда Ваня Храбрый покончил с вениками, все направились в баню. Они вошли, разделись и по привычке нагнулись, боясь сразу обжечься паром, но скоро поняли, что остерегаться нечего: баню порядком выстудило, и если полностью распрямиться, то голова окажется в тепле, а ноги в холоде. Половицы совсем остыли.
— Что, прохладно, мужики? — Ваня посмотрел на съежившихся учителей. — Сейчас мы подвеселим, — и он плеснул ковшик горячей воды на каменку. — Нагибайся скорей, — крикнул он Коле, торчавшему посреди бани, как жердь, — а то обваришься.
На каменке зашипело, запотрескивало. Пар толкнулся в потолок, распластался по нему, потом стал закручиваться, как береста в свиток, опускаясь по стенам вниз.
— Хорошо, — крякнул Ваня Храбрый и плеснул на каменку еще ковшик. Пар с новой силой стукнулся в потолок и даже толкнул дверь. Миша почувствовал, как горячая волна прошлась по их спинам, хотя они сидели у самого пола на корточках. Сначала было заметно, что внизу тепло пожиже, вверху поплотнее, но эта граница быстро опускалась, и когда Ваня плеснул пару ковшиков на половицы и от них тоже пошел пар, а потом помахал ошпаренным веником под потолком, разгоняя тепло, — вся баня наполнилась крепким бодрящим жаром.
Через полчаса после мытья договорились посидеть у Марфы Никандровны.
— Как нарочно, сегодня и супу-то не варила, — сокрушалась Марфа Никандровна. — Придется от гостей студенью обораниваться — больше нечем. Да Ваньке-то дак и этого лишка.
— Да, Ваня Храбрый неразборчивый, — сказал Миша, — живет кое-как, один, все ему ладно. Все хорошо.
— У него не бывает нехорошо. Только для себя теперь и живет. Раньше-то ему большой почет был, неженатому-то. В бригадиры поставили, было; да жена первая попалась неладно — и все накувырок пошло. Из себя-то хорошая такая, приглядистая была. Не терялась, видно, в девках, погуляла изрядно, вот он и не мог ей этого простить. Пить стал. Да как! Она его по вечерам-то ждет, ждет, бывало, ходит по избе с робеночком, прижимает его к душе. А Ваня придет — еле себя через порог перевалит. До того допил, что хоть от жизни отступайся. Придет в контору, бывало, деньги получать, дак просит наших мужиков: «Подержите, робята, за плечи, а то не расписаться, рука дрожит». Во как!