— Да многие и сами знают, ну дак приглядеть за ними. Работнички-то ведь... Только баловаться. Что тут ждать?
— Что-то вы, Марфа Никандровна, на ребят наших наседаете. Досадили чем-нибудь? — спросил Миша, чувствуя, что неспроста хулит школьников хозяйка.
— Да у меня с ними хватает битвы. Каждый день придут к школе, дьяволки, и настукивают в дверь. Вчера опять навертышек сдернули.
— А, вот в чем дело...
— Парты так усовестили — срам. Я их давай ругать: ой вы, кирпичники, ой вы, трубочисты, замарайки... Только посмеиваются да огрызаются. Ну я расходилась и дала одному щелколобицу: начал при мне цигарку скручивать. Эдакие-то опорыши, а уж курят.
— А кто это, не помните?
Марфа Никандровна уклонилась от ответа.
— Да не запомнила толком-то, не из нашей деревни, не из нашей... Вот ведь сопляки... Еще на постелях, поди, прудят, а уж милиционером стращают, если настегаешь вицей или по лбу-то кокотышкой стукнешь, — опять вспомнила она, как воевала с курильщиками. — Вот погляжу я, как он будет на поле работать...
Не успели они позавтракать, как под окошком показался бригадир. Он зашел в лужу, побулькал в ней сапогами (нагибаться неохота), сбил лишнюю грязь и зашел в избу.
Миша встал из-за стола навстречу:
— Здравствуйте, вы за нами? Мы сейчас выходим. Игорь, беги ты первым.
Через несколько минут Миша вместе с Марфой Никандровной вышли из дому. Марфа Никандровна поставила батожок-сторожок к дверям, чтоб издалека было видно, что дома никого нет.
— Я ведь ни разу еще не отказывалась от полевой-то работы. Николай Степанович, он строгой. Мы, бабы, при нем и шевельнуться боимся.
— Да вроде он не такой и страшный.
— Ты, Михаил, здесь недавно, не знаешь его... Ой, гордой он, Николай Степанович. Есть люди и на больших должностях, да простые. А уж ему бы только большим начальником работать.
— Может, я и правда плохо его знаю. Мы ведь в школе только и видимся. Дома-то я почти у него и не бывал.
— Где тебе знать да видеть. Не больно он к себе домой и зазывает. Наши учителя деревенские к нему и не ходят. Начальство только приезжее останавливается. Так ведь он с ними поласковей и говорит... Я под его начальством давно работаю, так поняла...
Некоторое время шли молча. Миша ждал, когда Марфа Никандровна заговорит снова. Он знал, что в таких случаях лишних вопросов лучше не задавать, чтобы не насторожить собеседника.
— Он и с Галиной-то Ивановной долго не мог ужиться, — продолжала Марфа Никандровна. — Совсем бабу затузил, как с фронта-то воротился, от немки; боялась при нем голос подать; она из-за него такая и старообразая стала раньше своих годов. Вышла-то замуж эдакой малолеткой, да сразу как в ледяной прорубь и ухнула. А ведь жена-то какая была... Верба — не жена, а как узнала про немку — взвилась...
— Какая немка? — осторожно спросил Миша.
— Да жена его военная. Я ведь не с краю начала рассказывать, вот ты ничего и не поймешь. Он ведь, Николай Степанович, когда на войне был, в Германию попал, да что-то их часть в одном месте долго простояла. Уж не знаю, чего они там толклись, когда все путные люди к Берлину торопились. Он-то нашим мужикам доказывал, будто у них какой-то секретный манер был...
— Маневр, наверно, — поправил Миша. — Стратегический маневр.
— Во-во, — подхватила Марфа Никандровна. — Он. Обманный, какой-то, говорил. Ну вот, обманный так обманный: он и обманул там немочку молоденькую, схлестнулся, видно, да наобещал всего. — Марфа Никандровна помолчала недолго. — Как-то она живет теперь? Поди-ко, слезы в три ручья текут. Там, у немцев, тоже, наверно, спасибо не скажут, что с вражеским солдатом путалась.
— Да ведь конечно, — подтвердил Миша. — Ну а чего дальше-то получилось с немкой? — допытывался он.
Марфа Никандровна коротко взглянула на него.
— А чего получилось? Как война кончилась, его там еще служить оставили. А у немки-то ребеночек народился. Он домой отцу-матери письмо прислал, что вот-де хочу приехать с заграничной женой и ребеночком. Фотокарточку с них посылал. А отец ему и отписал, чтобы один приезжал. Вот он и подговорил немку, что съездит домой, родителей проведает и опять к ней воротится, а когда уехал, обратно его и не отпустили. А родители скорее, скорее на Галине-то Ивановне и женили. Никто ведь про немку-то не знал долго, никому не сказывали. Ну, да, конечно, скажут ли... А потом письмо из Германии пришло. А девушка наша на почте молоденькая работала, неразмышленая еще. Письмо-то прямо в руки Галине Ивановне и отдала. Та распаковала, а в письме-то печатными буквами написано, чтобы скорее приезжал обратно, дочка-де скучает и сама тоже... Мы с бабами тогда поохали, погоревали... Жаль ведь, тоже человек, хоть и немка.