Машенька Квасникова училась у Коли Силкина в пятом классе. Белокурая, тонколицая, она мало походила на своего отца. Фуфаечка была ей великовата, поэтому рукава мать закатала на четверть, а полы почти доставали до коленок. Машенька было бросилась к отцу, но, увидев учителей, остановилась в нескольких шагах.
— Ну, что забоялась, работница? — сказал Квасников.
Девочка смущенно молчала и все норовила засунуть ручонки поглубже в карманы фуфайки, словно стараясь выбрать там из углов сухие крошки. Квасников видел, что дочка смущается, и не стал ее задерживать, лишь спросил о сыне:
— Где Федька, чего он не показывается?
— Тамо, — указала Машенька тонким пальчиком на толпу ребят.
— Ну ладно, беги и ты, работай.
Машенька убежала.
— Славная у вас девочка, — похвалил Силкин. — Старательная, хорошо учится.
— Да, ничего... Она и в школу выпросилась на год раньше. Видит, Федька с ребятами в школу ходит, книжки читает, в тетрадках пишет, — и ей надо. Буквы-то нее уже в четыре года знала.
— И на работе за спины других не прячется, — снова похвалил Силкин.
— К этому она сызмалетства приучена, к напольной- то работе. Еще бабка, бывало, заставляла меня маленькие грабельки для нее делать. А сама рано встанет, накосит сена и никому не дает дотрагиваться до него: это для Машеньки. Дочка проснется, а на мосту у дверей уж грабельки дожидаются. Возьмет их и пойдет в загороду, и бабка из окошка спрашивает: «Куда пошла-то?» — «Ворошить, — ответит, — а потом валки сгребать стану». — «Ну иди, — бабка ей. — Да смотри работай до обеда, а то кормить не буду».
Квасников негромко засмеялся счастливым смехом. Но потом словно опомнился и спросил:
— А где бригадир?
— Пойдемте, я провожу вас к нему, — вызвался Силкин. Ему сегодня председатель нравился больше, чем тогда, на педсовете, и он решил поговорить с ним начистоту. — Матвей Сергеевич, — начал Силкин, когда они немного отошли. — Я вижу, что вы любите детей.
— Люблю, — признался Квасников.
— Но вы любите прежде всего своих ребят...
Квасников насторожился.
— Не обижайтесь на меня, Матвей Сергеевич, что я так с вами говорю. Это потому, что я видел, как вы смотрели на свою дочь и как про ее грабельки рассказывали. Я ведь педагог.
— Да нет, я ничего, говорите.
— Я вот, Матвей Сергеевич, подумал о том, что ребятишки каждый год помогают колхозу...
— Это верно, и хорошо помогают.
— А вот колхоз им тем же не платит... почему-то.
— Так ведь чем помочь-то? Хотели им каток сделать. Даже пожарную машину для заливки организовали. И ребята поначалу хватко принялись помогать, сами по переменкам воду качали, да через день-два остыли. На том и кончилась затея.
— Ну, скажем, каток не такое уж горящее дело... — Силкин помолчал. — А почему бы колхозу не помочь школьникам в постройке интерната?
Квасников задумался:
— Ну это не я один решаю. Это можно только на общем собрании...
— Вот вы и поставьте этот вопрос на очередном собрании колхозников. Ведь их же дети учатся и живут в этом сарае. Кстати, вы давно были в интернате?
— Давненько...
— А вы загляните туда как-нибудь... Хорошо бы до собрания, чтоб убежденней говорить. И нас на собрание пригласите. Договорились?
— Ладно...
Колхозное собрание проводили в избе у Матрены Луневой, одинокой старой женщины, которая, говорили, дальше Никольска за свою жизнь никуда не ездила. Дом ее в Заполье любили за приветливость и простоту. Иные хозяйки не заводили широкой дружбы, не любили большой привады, после которой надо и пол мыть, и прибираться; обходились несколькими подружками, с кем и язык почесать можно, и в расход большой не входить. А у Матрены всегда гуляли людно, и пиво часто варили у нее. Домашней работы она не гнушалась. Жила небогато, но всегда здесь можно было рассчитывать на пяток горячих картофелин и ведерный самовар, который ставила Матрена раза по три на день, потому что захожих у нее всегда было вдоволь, да и сама любила попить чайку с постным сахаром.
Каждый год Матрена пускала к себе на постой школьников, которым не хватало места в интернате. Денег ей за это никто не платил, да она и не взяла бы, потому что пускала ребятишек не для выгоды, а для веселья. Ребята над ней частенько подшучивали, подсмеивались, но она никогда на них не обижалась, напротив, всем хвалила их и выгораживала, когда деревенские бабы приходили жаловаться, что-де опять из огорожи батоги повыдергивали или поленницу раскатили.
— Нет, это не мои, не мои, девка! И не споруйся, не мои. Мои ребята этого не удумают, — убежденно защищалась Матрена Лунева, а дома после долго не могла успокоиться и ворчала: «Житья ребятам нету. Видят, что без отцов, без матерей, так все давай на них и вали. А робята вон какие уважительные: ни за что ни про что мне, старухе, дров нарубили да на саночках к дому вывезли».