— Ладно, — согласился Клушин. — Не забудьте, что через полчаса у нас педсовет.
— Я все помню.
Миша вошел в учительскую в тот момент, когда Николай Степанович досказывал собравшимся учителям прошлогоднюю историю с молодой практиканткой Ниной Селезневой. Эту рыхлую, очень добрую и старомодную девицу Миша немного знал по институту.
— Ну вот... Второклассник загоняет в женский туалет после уроков девочку, с которой дружил и с которой его постоянно видели. А сама Нина Семеновна стояла на квартире у его матери. Да... Так загоняет он в женский туалет эту девочку, а та увертывается, не хочет идти. Нина Семеновна подплывает к ученику и спрашивает: «Коля, зачем ты ее туда?» — «Нина Семеновна, — говорит, — она мне нужна как женщина». Ту чуть кондрашка не хватил. «Коленька, что это ты говоришь?.. Как это нужна как женщина?..» — «А у меня, — говорит, — мячик туда закатился, а она не хочет вынести».
Все засмеялись, но пуще всех заливался Николай Степанович. Таким его Миша видел впервые. Он даже взвизгивал, закрыв глаза и широко открыв рот, и Миша подумал, глядя на него, что у Николая Степановича такие редкие зубы, что если бы их сдвинуть поплотней, то вошло бы еще штуки три. После всего, что рассказала Марфа Никандровна, Миша смотрел на Николая Степановича внимательнее и пристрастней, вспоминал и сопоставлял различные факты и эпизоды, связанные с ним. Ему хотелось глубже понять человека, с которым пришлось не только работать, но и ходить под его началом.
Странны были — хотя и редкие — неожиданные клушинские переходы от здоровой, почти беспамятной веселости к глубокой задумчивости и угрюмой серьезности. Среди общей открытости и благодушия он вдруг спохватывался, что-то вспоминая, торопливо проходил в свой кабинет и подолгу оттуда не показывался. Это не только настораживало, но часто пугало, особенно женщин. В таких случаях многие не знали, как себя вести.
Видимо, это устраивало Клушина, он старался остаться загадочной личностью и никогда не торопился с объяснениями. Ему нравилось, что он может спросить у любого учителя отчет о работе и даже поинтересоваться личной жизнью. Он может позволить себе пересказать, как родители отзываются о некоторых педагогах. А вот ему никто не осмеливался задать ни одного подобного вопроса. Силкин часто допытывался, почему все так боятся Клушина, и в присутствии коллег частенько шутил и спорил с директором. И на этот раз он вошел в учительскую свободно и широко, разгоряченный музыкой и пляской, уложил баян в футляр, весело оглядел всех собравшихся на педсовет и покосился на директора:
— А почему, Николай Степанович, вы скромничаете и скрываете от нас, новичков, что успешно завершаете третий курс пединститута?
Клушин от неожиданности растерялся и покраснел.
Это была запретная тема. Ее не касался никто и никогда. Всем было известно, что Николай Степанович уже шестой год заочно учится в Вологодском пединституте. После сессии он почти никогда не приезжал без «хвостов». Каждый раз приходилось договариваться в деканате, чтобы ему как директору очень отдаленной школы предоставили возможность пересдать экзамен с другим потоком. И ему шли навстречу, но он снова заваливал экзамены, и, когда приезжал с сессии, все чувствовали по его молчаливости и замкнутости, что опять неудача. Учителя тогда к нему ни за чем не обращались и предупреждали ребят, чтобы те не шумели: директору-де не до них, очень плохо.
Только однажды Клушин вернулся из Вологды веселым, с подарками. Он много и охотно говорил, размахивал руками. Несколько раз при всех подходил к барабану и постукивал костяшками пальцев по сухой воловьей коже. Барабан добродушно и охотно отвечал ему. Тот день все хорошо помнили, но он ушел в прошлое, а потом было столько молчаливых возвращений из областного центра, что о далеком счастливом дне больше вслух не вспоминали и вопрос учебы директора обходился привычным, сочувственным молчанием.
И вдруг Силкин!
Николай Степанович, оправившись от растерянности, посмотрел на Колю таким взглядом, что тот понял: с этого дня для него кончилась безмятежная жизнь. Надо серьезней готовиться к урокам, писать планы, ходить на все мероприятия...
И точно: только начался педсовет, Николай Степанович обронил:
— Прежде чем перейти к основному вопросу педагогического совета, я хочу напомнить нашим молодым товарищам, что они давно не представляли планы своей работы. Попрошу к понедельнику это сделать.
— А можно, я завтра принесу? — перебил его Силкин.
— Пожалуйста, если нетрудно...
— Нет, отчего же!
Когда разговор пошел о политехнизации школы, директор толком ничего сказать не смог, хотя ездил на областное совещание по этому вопросу и получил в роно какие-то инструкции. Чтобы выйти из положения, он полушутливо предложил практикантам: