— А преников не принесла? — спросила Маня.
— Нет, Манюшка. Не было их ноне в магазинчике, милая. Вот пойду в Верховино, обязательно куплю пряников. Орешков дак вот принесла... — и она достала из кармана полную горсть сухих сливовых косточек.
— Компотом поили, дак жижицу-то я сама выпила, а орешки вам прибрала. Там их много всегда остается...
Ребята разобрали орешки и принялись грызть, Марийка погладила Маню по курчавой головке, потом вынула здоровой рукой из своей головы гребенку и стала ее причесывать, сидя на краешке табуретки.
В доме все ладно: и печь вытоплена, и ребятня накормлена, и выметено изо всех углов. Марийка достала из кармана пальто сверток.
— Это тебе за работу, — сказала она Тане. — За домовничанье.
— Ты чего, из больницы-то убежала, что ли, мамуля? — Таня развернула сверток и увидела новые тетради и карандаши.
— Убежала, Танька! Чего я там прохлаждаться буду. Не такая у меня болезнь. Дома долечусь. Да и тебя от школы оттягивать нехорошо.
— Я бы догнала...
Миша знал о девочке много хорошего, относился к ней с большим вниманием и теплотой и теперь, поняв, что разговор идет о нем, прислушался.
— Чего ему от тебя надо-то?
— Хочет, чтобы я человеком стал.
— А ты разве не человек?
— Человек... Но он хочет, чтоб я с большой буквы был.
— И ты хочешь?
— Не-е...
— Ну дак чего он тогда?
— Кто его знает,
— То-то и оно!
— Да он сам втрескался тут у вас в медичку одну, а на мне зло срывает.
— В какую медичку?
— Которая уколы делала.
— Ой, в Настю? Дак ведь она за Минькой Синицыным бегала, за Пашкиным братом. А он уехал...
— Ну и что из этого?
— Как что? Жалеет, поди-ко.
— Это худо...
— Да я не знаю, может, она уж Миньку-то и не ждет боле. Может, все еще у них и выйдет. Как у нас...
Они немного пошептались и затихли.
«Неужели целуются, сопляки?» Но было тихо. «Как она меня?» — подумал Миша и, озадаченный, пошел дальше.
В сенях он встретился с Марфой Никандровной. Она только что вернулась с реки и принесла на коромысле белье. Зимой здешние бабы приносили белье домой иа коромысле, отжав на берегу только большую воду, а потом на веревке подвешивали его к потолочному крюку и под стекающую с белья воду ставили кадцу.
В избу зашли вместе.
— Ты не к Марийке ли ходил?
— К ней.
— За хлебушком... — посмотрела Марфа Никандровна на буханку. — Что-то она тебе дала подзапаленную маленько. Ну да в потемках съешь. Ватага-то вся у них дома?
— Дома.
— Ой и ватага! — протянула Марфа Никандровна, развязала платок и села на лавку. — На эту ватагу колобан-то хлеба пока только режешь, не успеешь глазом моргнуть — уж подчистили. Ну, теперь уж Марийка боле не принесет, все выносила, и за нас отстаралась с Таиской. Ведь одиннадцать робенков на своем веку принесла. Вишь вот, токо четырех-то бог прибрал еще в те годы, а несытые-то. Устала и сама Марийка от родинов. Последним-то забеременела, хотела пойти на Борок оборт и делать. Не дал Петька. Всех посадил за стол ребятишек-то и говорит: «Ну, выбирай любого, которого выберешь — того и бей!» Она на него: «Ты, — говорит, — что, ополоумел?» А он ей: «Ну вот: этих жалко? А ведь там такой же человек! Рожай, всем хватит свету белого. А что, как сама зачахнешь? Нет уж, — говорит, сделаешь оборт, так дому не хозяйка и мужу не жена. Здоровье-то один раз приходит». Так и не дал. Вот Васька-то и народился.
— Ай да Петя! — удивился Миша. — А с виду и но подумаешь.
— Петька, он такой, — с гордостью сказала Марфа Никандровна, — только сейчас-то худой стал, все в лесу ломается. Да и Марийке достается досыта. Тоже не цветна стала. Сама на скотном дворе бьется, да и дома дела выше головы. На корову-то каждый раз накосить надо. Везде-то уж, везде, под каждым кустиком выстригет. И ребятишек-то с собой заберет, мало ли надо травы на нашу зиму? Вот насвязываст веревкой-то им сена ношины по пять да кому по десять фунтов, и понесут один по заодному... Ой, лучше не вспоминать, да сердце не надсажать!
На другой день братья сидели друг против друга и писали письма. Миша писал матери: «...курить не курит, не замечал, и другие не жаловались. Да я бы сам унюхал. А вот на девочек поглядывает. Недавно подошел к его карте после уроков, а там кто-то химическим карандашом уже написал: «Игорь + Таня», и так далее. Таню я знаю хорошо. Девочка серьезная, старательная и честная. Дружба эта ему только на пользу. Особенно его не прижимаю, но и вольничать не даю. Он мне все больше начинает нравиться. Завтра беру его с собой на охоту...»
А Игорь, прикрыв свой листок ладонью, расписывал кому-то из дружков свое райское житье в деревне: «...с братом я договорился сразу: ты сам по себе, я сам по себе. Так и живем: один день я сплю на полу, а он на матрасе; другой день я ему говорю: «Сэр, соломенный матрас соскучился по вас». И он спокойненько укладывается вместе с киской Буской. Надо сказать, что он будет неплохим учителем...»