Большие ветра еще не пришли, не натащили холодных дождей и низких обложных туч, из-за которых не видно бывает ни восхода, ни заката, и свет дневной неустойчив, мутен и недолог, а ночи ветрены, томительны и бесконечны, с дурными предчувствиями и тяжелыми снами.
Миша решил устроить не обычный сбор в четырех школьных стенах, а вывести ребят на берег речки Кемы, в окружение облетающих берез и осин, поговорить о самом дорогом и заветном для человека — о его Родине.
На совете дружины, председателем которой была Таня Воротилова, решили назвать этот сбор «Моя Родина».
— Хорошо бы, Таня, разучить походную песню, почитать стихи, наконец, конкурс какой-то объявить, — сказал Миша.
— А мы придумали викторину.
— Тоже хорошо. Какую?
— А кто больше знает пословиц и поговорок о родной природе или кто больше перечислит песен, споет частушек.
— Молодцы, — похвалил Миша. — Это будет интересно. Только нельзя пускать это дело на самотек. Нужно назначить ответственных за каждый участок работы. Смотри не упусти чего-нибудь.
— Не упущу, — пообещала Таня.
Миша поговорил с Колей Силкиным, и тот заверил, что через неделю он разучит с ребятами и походный марш, и хорошую песню о Родине. Одним словом, всю музыкальную часть возьмет на себя.
И вот погожим утром большой отряд возбужденных и счастливых ребятишек двинулся от школы по неширокой проселочной дороге в сторону реки и леса. Впереди шла Таня Воротилова в легоньком пальто. На шее трепетал застиранный красный галстук, тщательно проглаженный для такого серьезного случая. Она легко и четко отбивала шаг.
Сразу за ней шли Коля Силкин с развернутым на груди баяном и Пашка Синицын, истово колотивший в большой гулкий барабан. Походная песня была не пионерской, а солдатской (видимо, Силкин ничего не мог вспомнить более подходящего), но ребята горланили изо всей мочи, стараясь возместить недостаток стройности искренностью и силой вложенного в нее чувства:
Солдаты, в путь,
В путь,
В путь.
А для тебя, родная,
Есть почта полевая.
Прощай!
Труба зовет.
Солдаты,
В поход!
И всех больше старался Вася Синицын, гордый тем, что его старший брат идет впереди колонны и дубасит что есть силы кленовыми палочками по воловьей коже барабана.
Когда отряд поднялся на высокий холм, окруженный желтеющими деревьями, и была дана команда построиться полукругом, Вася Синицын заволновался, понял, что ему сейчас придется запевать душевную и щемящую песню, слова которой он выучил по радио, еще когда ходил в третий класс.
То березка, то рябина,
Куст ракиты над рекой.
Край родной, навек любимый,
Где найдешь еще такой?
Он специально накануне выпросил у матери новую рубашку и, отыскав засохшую ваксу, разогрел ее на загнетке и намазал сапоги, а сегодня с утра надраил их припасенной тряпочкой, чтоб они блестели как новые. На лацкан старенького пиджака он прицепил блестящий значок с портретом Гагарина и чувствовал себя наверху блаженства.
Когда песня затихла, Таня Воротилова вышла из общего хора вперед и объявила:
— А сейчас стихи о Родине нашего земляка, поэта Александра Яковлевича Яшина, прочтет ученик седьмого класса Игорь Колябин.
Миша не знал, что подготовлен и такой номер. Это от него скрыли. И с напряжением ожидал, что же получится.
А получилось все как следует. Игорь вышел на полянку, снял с головы кепку и звонко объявил:
— Александр Яшин. «Только на родине».
И так же звонко, неторопливо и без особого смущения прочел первую строфу:
Да, только здесь, на Севере моем,
Такие дали и такие зори,
Дрейфующие льдины в Белом море,
Игра сполохов на небе ночном.
Его слушали внимательно, и от этого уверенность в нем крепла, голос наливался крепостью, звучал чисто и убедительно:
И уж, конечно, нет нигде людей
Такой души, и прямоты, и силы,
И девушек таких вот, строгих, милых,
Как здесь, в лесах,
На родине моей.
Но если б вырос я в другом краю,
То все неповторимое,
Как чудо,
Переместилось, верно бы, отсюда
В тот край другой —
На родину мою.
Миша радовался, что сбор удается. Ребята старались, чтобы и песни звучали громче и стройнее, и стихи читались без запинки, а если кто-то вдруг забывал слова, ему подсказывали, переживая за него, и успокаивались, когда стихотворение все-таки дочитывалось до конца.