Лицо у нее в морщинах, а глаза голубые-голубые и голос тоненький, как у ребенка. Она почти не ходит шагом, а все бегает бегом.
Меня поразили ее руки, особенно пальцы — темные и расплющенные, как утиные носы. И кожа на них такая жесткая и сухая, что, когда Марфа Никандровна что-нибудь делает, они даже пощелкивают, потрескивают.
Но как она умеет говорить! Я давно не жил в деревне подолгу, и мне радостно слушать полузабытый, настоящий язык. Я даже ребят не поправляю, когда они в сочинениях используют диалектизмы.
А ребята у меня хорошие. Приняли душевно. Правда, хитрющие. Один встает и говорит:
— Михаил Васильевич, а правду говорят, что вы у нас будете бороду отращивать?
— Правда, — говорю, — только я сначала попробую, что у меня получится.
— А зачем она вам? — это уже другого заинтересовало.
— Не только, — отвечаю, — для фасону, но и по необходимости. Хозяюшка-то моя, Марфа Никандровна, то ли поскупилась свет в избу провести, то ли побоялась (дело ведь новое, вдруг взорвется), а я с собой из города электробритву привез, которая к керосиновой лампе не подключается.
— Так вы приходите к нам в деревню, у нас есть куда включаться.
— Ну, — говорю, — не будешь же к вам два раза на день ходить, у меня быстро борода растет, надоем.
— А вы к нам по очереди... — А сами смеются.
Жаль только, что не всех по именам запомнил. Но один точно — Пашка Синицын, который у Васи тогда сапоги утащил; Такой ерш! Говорит:
— Нам свет дали недавно, но и до этого в деревне только у стариков бороды помню. Да и то не у всех...
Что тут возразишь? И мне с этим народом жить... Хорошо хоть есть еще класс помладше. Там только и отдохнуть. А тут держи ухо востро!
Конечно, инспектор облоно Перерепенко готовил нас к другой жизни. Он боялся студентам говорить всю правду — вдруг «заболеют» и пристроятся в городе. В деревню отправлял как на курорт. И хорошо сделали те, кто не слушал его медовых речей и взял с собой не только губную помаду и лакированные туфельки. Они-то как раз и оказались лишними в чемодане.
Почему нужно от людей скрывать правду? Ведь только когда до конца знаешь, на что ты идешь, у тебя появляется воля и цель, своя стратегия и дерзость, за что в конечном итоге и уважают люди, понимающие толк в хорошей работе. И мы гордимся собой, если знаем, что идем на трудное дело, а может, и на риск, и уже не бросить нам начатого, потому что совестно будет перед людьми за свою слабость.
Но, когда от человека скрывают тяжесть предстоящей работы, он идет на нее без запала и жалеет, что гробит силы на пустяковое дело, которому и внимания-то должного нет...»
Миша передохнул, перечитал написанное и усмехнулся:
— Философ...
И дописал: «А в общем, здесь мне очень нравится».
...Миша Колябин не врал. Ему действительно полюбилась деревенская жизнь со всеми ее будничными хлопотами и неожиданностями. Успел он побывать и на празднике, но это не простой и привычный календарный праздник, а «Пиво». Мужики уговаривались, кто к какому юбилею или событию варит пиво. Созывалась на него почти вся деревня. Не ходили только либо совсем старые, либо неохочие до веселья и хмеля. Большого разорения праздник «Пиво» хозяевам не наносил, потому что каждый шел со своей корзиной, где заранее были уложены и вареные яйца, и пироги, и ошпаренная завозная треска, и бутылочка какого-нибудь зелья.
Гостя встречали прямо у порога с подносом, на котором стояла стопка вина или стакан пива да кусок пирога. Это угощение называлось «выносник». Никто от него не смел отказываться. Не раздеваясь, нужно было выпить и закусить, чтобы потом на все глядеть без удивления и осуждения.
Заполье часто оживлялось песнями, но еще чаще — пляской. На Никольщине не принято было бороться за круг, как в других волостях, где, если один пляшет, другой не выходи, а то схлопочешь батогом либо гирькой на медной цепи. В Заполье на круг выходил кто хотел, один за другим: попил, поел, поплясать захотел — пожалуйста! И никогда не вспыхивало пьяных драк и скандалов. Расходившиеся бабы зазывали плясать и мужиков, а кто не шел — силой вытаскивали и поднимали все вместе такую топотуху, что стены дрожали и пол прогибался; а со двора было видно, как из открытых форточек на морозную улицу валит густой пар.
У крыльца нередко стояли кони, запряженные в санки: это гости из дальних деревень прикатили повеселиться. Порой во время веселья выйдет на крыльцо какой-нибудь разгоряченный мужик в расстегнутой рубахе, подойдет к своей лошади, схватит ее за холку, поцелует в мягкую верхнюю губу и зашепчет ласковые глупые слова, а то неизвестно за что и поддаст нетвердой рукой, а потом снова погладит, чтоб не сердилась, и надает корму.