Миша и вправду видал ее. Недавно пришлось ему везти в берковскую больницу своего ученика с аппендицитом, того самого Васю Синицына. Ехать надо было далеко, тринадцать километров. По дороге Миша горько усмехался, что и вправду несчастливое это число. В одну сторону едва добрались, и в другую приходится ехать без особой радости.
Вася лежал тихо, только изредка постанывал. На ногах надеты те самые сапоги, из-за которых было столько слез.
Телегу трясло, и на каждой ямке Вася молча стискивал зубы и закрывал глаза. «Какой все-таки парнишка! Ведь совсем еще ребенок, а уже такое мужество. Как в деревне быстро взрослеют дети», — думал Миша.
Сена было положено в телегу много, но, пока они ехали по расхлябанной дороге, оно слежалось, и Васю трясло, добавляя страданий. Как он ни крепился, голова бессильно моталась на тонюсенькой цыплячьей шейке. У ближайшего стога Миша остановил лошадь, положил по бокам телеги свежего мягкого сена, дал Васе отдохнуть немного, и снова тронулись в путь. Надо было торопиться.
Больница оказалась неподалеку от аэродрома. Когда Миша подъезжал к ней, с крылечка спускалась молоденькая девушка, видимо, сестра. Миша сам не сразу понял, почему он решил, что это именно медсестра. Наверное, потому, что она была удивительно чистая, опрятная, с внимательными глазами и строгим лицом. Похоже, что каждое утро она чисто-чисто умывается родниковой водой и обязательно с душистым мылом, казалось, и сейчас от нее исходил его аромат; и конечно, старательно и долго натирает порошком и без того белые зубы; а потом перед зеркалом тщательно причесывает тяжелые русые волосы, придирчиво оглядывает себя, хмурится, если заметит на платье прицепившуюся ворсинку. В осанке девушки чувствовались не только сила и стройность, но и какое-то природное достоинство.
Именно такими спокойными и строгими представлял себе Миша врачей, и ему всегда почему-то хотелось называть их докторами. Но девушка была слишком молода для такого звания.
Около подводы она остановилась, узнала Васю и склонилась над ним:
— Васенька, что с тобой? — Она погладила мальчика по голове.
Вася не ответил, хотел улыбнуться, но из этого ничего не вышло. От слабости и обиды он всхлипнул:
— Заболел я...
— Что у него? — спросила девушка Мишу.
— Наверное, аппендицит. Говорит, болит в правом боку.
Она взяла Васю на руки и поднялась на крылечко. Вася приник щекой к ее груди и словно забылся. Или успокоился, что наконец попал в добрые и знающие руки, которые все сделают, но умереть не дадут.
Миша распахнул дверь перед девушкой, и последнее, что мелькнуло в притворе — были Васины поношенные кожаники.
— Подождите меня, я скоро, — успела только сказать девушка.
Она не возвращалась долго, и Миша начал беспокоиться. Наконец девушка появилась.
— Ну?.. Что?.. — неуверенно выговорил Миша Колябин.
— А вы кто ему будете?
— Я? — Миша немного растерялся. — Я ему... я преподаю в их школе.
— Что преподаю? — не поняла она.
— Язык преподаю. Русский.
Миша недружелюбно посмотрел на собеседницу.
— A-а, значит, вы учитель. Извините, я не поняла, — и девушка смущенно улыбнулась.
— Так что же с Васей Синицыным?
— Вы знаете, — сразу как-то доверительно и словно извиняясь, заговорила девушка, — у него гнойный. Еще бы часа два — и все. Хорошо, что вы вовремя его привезли.
— Ну, это не моя заслуга...
— А чья же?! У вас в Заполье были летальные исходы именно из-за нерасторопности некоторых... Кто-то пьяный был, кто-то долго искал лошадь, кто-то не сразу собрался, а в результате человек погибает от обычного аппендицита...
Миша подвинулся к ней ближе. Он внимательно слушал и смотрел в ее огромные печальные глаза. В знак согласия он изредка кивал головой и безотчетно повторял: «Да, да...»
Потом в Заполье он нередко вспоминал эту встречу, старался разобраться в своем тогдашнем состоянии и не мог ничего объяснить. Он еще не знал, что некоторые состояния души не поддаются анализу, и в этом их неповторимое счастье и незабываемая прелесть.
...Сегодня он проснулся как обычно. Печь у Марфы Никандровны уже была протоплена. Приподняв голову над подушкой, взглянул на спящего Игоря, потом посмотрел в окно, зевнул и сел на край кровати, высунув из-под одеяла ноги. Марфа Никандровна, с кухни наблюдавшая за ним, в который раз удивилась:
— Смотри, какой будкой, сам встает. А Таиску — мою сестрицу, утром едва растырыжкаешь. До того, видно, устарается к вечеру, сердешная, что придет, ляжет ничником — и тут же захрапит. Зато ночью мне крошки не даст поспать: все руками машет, что-то перекладывает: видно, и ночью работает. Так и ушла от нее с кровати на печь.