— Ничего, ничего, — поддакнул Степа, — пульсация и в горле была всю ночь такая, что хоть галошей затыкай.
— Ну, это с дороги, — оправдался Сыров. — Столько времени не спал по-человечески.
— Теперь отоспишься, — заверил Степа, — отсюда дальше гнать некуда. Тут больница областная, всех принимают. Будет время...
Он встал на костыли и похромал в коридор ловить Станислава Алексеевича да насчет самолета поразузнать; но скоро вернулся, чертыхаясь:
— Ох уж эта мне авиация: чуть бычок помочил — все, погода нелетная.
А пока он хлопотал насчет отправки, Женя с Колей увезли на операцию Василия Ивановича Голубева.
Его долго не привозили. Таких тяжелых больных после наркоза обязательно сначала кладут в специальную палату, где они приходят в себя и где за ними наблюдают медсестры, смачивают им губы мокрой тряпочкой, когда оперированные слабо и жалобно произносят всегда одно и то же слово «пить».
Прикатили Василия Ивановича уже к вечеру. Как сказала Женя, ногу ему пришлось отрезать по щиколотку, так что пятку Станислав Алексеевич сохранить ему не мог. Кровь у Голубева не пробивалась по сосудам даже до пятки, и Станислав Алексеевич побоялся, что процесс отмирания плоти может распространиться еще выше и придется снова подвергать больного мучениям и, возможно, к тому времени пилить ногу еще выше.
Вечером он зашел (сегодня было его дежурство) к своему больному, присел на край кровати.
— Ну, Василий Иванович, дело сделано. Думаю, теперь процесс остановится.
— Хорошо бы, — слабо ответил Василий Иванович.
— Не переживай особо. Не высоко отрезали. У других намного хуже бывает, а и то ходят, работают, даже танцуют.
— Да какие там танцы, — грустно улыбнулся Василий Иванович, — буду хоть чеботорить на дому. Я с детства еще отцом научен сапоги-то тачать.
— Ничего, — вмешался в разговор Сыров, который вместе с Колей вошел в палату вслед за врачом. — У меня вон был дружок — на обоих протезах. Я говорю: «Как ты, Вася, себя чувствуешь без ног, на протезах-то?» — «А еще, — говорит, — лучше: теперь, — говорит, — хоть ноги не мерзнут да и коленки перед начальством не дрожат».
Коля залился от смеха и снова посмотрел на Сырова с восторгом. Станислав Алексеевич потрепал по плечу Василия Ивановича и сказал:
— Теперь хорошенько отдыхай, солдат. Жена-то навещала?
— Как же! Два раза приезжала, — ожил Василий Иванович, — одинова даже дочку с собой привозила.
— Значит, положение знает?
— Как не знать...
— Ну ладно. Я завтра зайду, посмотрим, как будет, — и вышел, плотно закрыв за собой дверь.
— Я тебе, Василий Иванович, джему вот принес, — сказал Коля и достал из тумбочки Голубева банку с яблочным джемом.
— Спасибо, Коля, только ни до чего мне теперь. А особо — не до сладкого. Бери вон у меня в тумбочке печенье, жена привезла. Ешьте, чего ему сохнуть.
— Правильно, — заключил Сыров, — ему сладкое теперь не на пользу. Давай, Коля, готовь все да и банку откупоривай, мы счас чаю сварганим, — и начал рыться в своей тумбочке, видимо, ища открывашку. — Вот когда я был на войне, — продолжал он, — в летных частях нам каждую неделю выдавали то сгущенку, то шоколад, так мы... это самое... обменяем у населения на самогонку и всю ночь...
— Ну ладно! Хватит с чаями раскладываться, — резко сказал Степа Усиков, — человек после операции, ему покой нужен. Идите в коридор, если не терпится, — и, вскинув костыль, направил на выключатель и одним тычком погасил свет.
НА СВИДАНИЕ
Пока стояла мягкая смиренная пора. Трава только начинала жухнуть, но уцелевшие тлеющие маковки клевера держали себя высоко и уверенно, и именно они бросались в глаза, хотя большинство было отгоревших, уже роняющих семена. Как ни в чем не бывало повсюду желтели одуванчики, и коровы приносили домой полное вымя. Только чистая молодая озимь, большим резким пятном выделявшаяся на холме и далеко видная, набирала силу и словно подчеркивала, что все растущее вокруг нее старо, изношено и обречено.
Катерина Вячеславовна любила эту пору, хотя давно ее не видела собственными глазами; она могла только чувствовать, угадывать и вспоминать былые сентябри, в которых она — зрячая и здоровая — купалась, как в прохладных омутах. Те дни вставали перед глазами всегда ясные и полные; ведь память старого человека так устроена, что может не припомнить, что же происходило вчера, но как бывало пятьдесят лет назад, восстановит в мельчайших и самых неожиданных подробностях.
Иногда Катерина Вячеславовна забывалась и настолько далеко уходила в прошлое, что вдруг начинала улыбаться, с кем-то разговаривать там и даже двигать руками.