— Ну, здравствуй, Санушко, — тепло и грустно сказала Катерина Вячеславовна, склонясь и оглаживая неровный бугорок земли, траву на нем, какие-то прутья, покосившийся облезлый крестик. — Это я, твоя Катя, пришла тебя проведать. Как ты тут... Один-то... без меня.
Внук, попав на кладбище, сразу притих, стал ближе жаться к бабушке, и ему было уже увереннее и спокойнее оттого, что слепая неотступно держится за его рукав сухими скрюченными пальцами. И то, что старуха в этом нежилом месте ровна и уверена, как у себя дома, тоже придало ему крепости и внушило силу.
Сказать он пока ни слова не мог, дыхание перехватило, и он осторожно повертывал голову и натыкался глазами на заросшие холмики, на подгнившие серые кресты, нескладные оградки и кругом видел теснившуюся большую — обойденную человеческим вниманием — траву да кое-где тусклые — тоже неухоженные — цветы.
Старуха с внуком стояли под высокой пожилой елью, широко развесившей ветви над их могилой и много насорившей на нее за годы ржавых иголок.
— Не обижайся на меня, Санушко, что долго не была: не своя воля.
Внук невольно вздрогнул от ожившего бабкиного голоса. До этого она долго молчала, и он подумал, что она забылась, и не мешал ей.
— Вот скажи спасибо Шуреньке, что допровадил меня к тебе, а то бы не свидеться боле. Видишь, не зря ты внучка так нежил да на коленке накачивал: и он к тебе приехал. Это чего, Шурка, над нами пошумливает? — неожиданно и другим тоном спросила она. — Не елка ли тут?
— Ага, — несмело выдохнул внук.
— Ну-у, — удивилась старуха, — шумит уж эдак! Когда дедушку хоронили, она еще совсем молодехонька была, а теперь вон как шумит... Видишь, Санушко, как годы-то машут, — снова она склонилась к земле. — Ты бы на меня сейчас поглядел, наверно, и не узнал бы: сколько я без тебя-то еще пережила... Коленьку похоронила, младшего тоже похоронила. Ты ведь ничего и не знаешь? Али я тебе про Коленьку-то в прошлый раз сказывала? А младший-то совсем недавно помер. Все от этого раку. Такие молоденькие погинают. Видишь, как мне живется без тебя? Жила у Леонида, больше не смогла, ушла к Варе. А и эта тоже со своим разошлась. Ой, не глядел бы ни на чего! Ты тогда верно сказал, что нашим робятам обязательно попадутся какие-нибудь проходимки: больно сами-то полороты. Так и вышло. Я сколь раз твои слова вспоминала: вот, говорю, отец все знал наперед. Сбываются твои слова.
В голосе Катерины Вячеславовны вперемежку со скорбью и обидой слышались и гордость, и благодарность, и обострившееся сожаление, что так мало пришлось пожить им вместе и что теперь ей приходится доживать век одинокой и, в сущности, не нужной больше никому: дети — одни умерли, другие на ноги встали; внучата вынянчены, а до правнуков уже не дотянуть.
Наверно, за все семь миновавших лет она впервые выговаривалась так свободно. Кроме этой могилы, у нее, видно, уже никого не было в людном мире, кто бы захотел, не перебивая и не тяготясь, выслушать ее до конца. Пусть не понять даже... Понять ее теперь было, может, и трудно: слишком долгую и кропотливую жизнь прожила она, и представления ее об этой жизни часто не совпадали с принятыми; она словно перешагнула невидимую грань, которая делит людей на тех, для кого пока не существует смерти, и тех, кто давно живет ее предчувствием.
Катерина Вячеславовна понимала, что даже собственные дети ее наставления и упреки в суетливости, расточительности и беззаботности воспринимают как старческое брюзжание и отмахиваются, снисходительно улыбаясь у нее за спиной, думая, что она не видит и не угадывает их равнодушия. Старуха с этим давно примирилась, хотя не могла сдерживать себя от новых назиданий, и здесь, на встрече с хозяином, пожаловалась ему:
— Никто больше не слушает меня. Против не говорят, а не слушают.
Внук, потихоньку оглядевшись и наконец придя в себя, но от проникающих непривычных старухиных слов озябший, словно от мокрого ветра, стал нерешительно и жалостливо звать ее домой:
— Баба, пойдем, хватит, постояли. Да и холодно...
— Ты не бойся, Шуренька, — угадала его Катерина Вячеславовна. — Родного дедушка чего бояться? Он ведь тебя любил. Попрощайся с ним хорошенько. Без меня уж, наверно, не бывать тебе здесь...
— Пойдем, баба, — настаивал внук.
— Ладно, Санушко, — начала прощаться с могилкой старуха, — видно, уж последний раз поговорила с тобой, отдыхай спокойно: ты лежишь-то хоть в родной земле, а я не знаю, где меня и похоронят, на какой чужой стороне. И крестик не знаю, поставят ли. У тебя хоть и худ, да есть. Теперь в городах, говорят, и в землю не пускают, а сожгут, да в банку пепел складут, да и вручат: хороните. А чей пепел — бог знает... А ты все ж таки у себя дома да на сухом месте. С этой горушки и нашу деревню всегда видно было... Что бы меня-то рядом с тобой положили, так я бы хоть сейчас.