Эти слова совсем испугали внука, и он потащил не грубо, но настойчиво старуху за собой между могилами, и она уже на ходу послала торопливое прощание:
— Прости меня, грешную, Санушко, если в чем провинилась перед тобой. — И только тут впервые негромко всхлипнула и почувствовала такую слабость, что даже покачнулась и зашарила в воздухе рукой, ища, на что бы опереться. Внук подхватил ее, ненадолго прижал к себе и тихонько потянул к выходу, испуганно и заботливо шепча:
— Ничего, баба, ничего. Потерпи немножко. Сейчас дойдем до дому — и ты отдохнешь.
КРОВЬ
Сессия подходила к концу, а Саня Уточкин, вместо того чтобы напрячься для последнего рывка, расслабился. Воображение уводило его от окружающей действительности далеко-далеко: в легкую и прогретую июньскую зелень, к вечерней умиротворенной воде или просто в просторное и ветреное поле; иногда одного, иногда с другом, но чаще — вдвоем с Люськой Егоровой, которая, как он ни старался, на его записки и намеки или молчала, или хихикала.
Саня Уточкин заканчивал уже четвертый курс политехнического и, хоть заниматься с каждым годом приходилось больше, успевал и на танцульках попрыгать, и с какой-нибудь сокурсницей на вечерний сеанс слетать, а потом еще и пошушукаться и подурачиться в отдаленном общежитском углу.
Учился он хорошо, но эти вольности создали ему определенную славу, которая не очень нравилась педагогам, а Люське Егоровой — особенно, потому что втайне она тоже симпатизировала ему.
Все от него ждали серьезности, солидности, предрекали несомненное и завидное будущее, если он вовремя остепенится. А Саня не хотел меняться ради того, чтобы всем нравиться, и отшучивался:
— Поздненько мне о солидности думать, а при моей фигуре просто смешно.
Он не кокетничал — фигура и в самом деле не добавляла ему солидности: тощий, мосластый, сутуловатый, с длинными болтающимися руками, выпирающими ключицами и лопатками, он ходил расслабленной, даже несколько вихляющей походкой, а русая челка небрежно падала набок.
— Санька, у тебя даже сквозь пиджак ребра торчат. Вроде и суп макаронный хлебаешь, и шаньги ешь, и пиво пьешь, а толку никакого.
— Не в коня корм, — соглашался Саня Уточкин. — Только перевод деньгам. Да ладно бы своим, а то ведь маминым...
Мать и вправду посылала иногда Сане перед стипендией пятерку-другую — больше бы он и не принял. В техническом вузе все-таки учился, а там стипендия побольше, чем в гуманитарных, прокормиться можно. А в крайнем случае не заказана дорога и на товарный двор, где всегда рады грузчикам. Потаскаешь ящики да покатаешь бочки — и народ продуктами обеспечишь, и себе на пропитание подработаешь.
Матери это не нравилось, и она внушала сыну, что не позволит ему пропасть с голоду: незачем зря ломаться. Но Саня отмахивался от ее слов, и она частенько корила его:
— Вот отцовская кровь! Не может без лишних трудностей. Глаза ввалились, а все равно хорохорится.
— Да брось ты, мама, — нерешительно возражал Саня.
— Что бросать-то! Отец вон добросался, раньше срока в землю ушел. И ты хочешь? Или меня норовишь туда скорее загнать?
Этих слов Саня уже вынести не мог и умолкал, зато Левка, младший брат, обычно подначивал в таких случаях:
— Ну что ты, мать, сдерживаешь энтузиазм? Он ведь жаждет битв и подвигов, поисков и дерзаний.
— Ты-то хоть заткнись, — возмущался Саня.
— Правильно он тебе говорит. И не мешает у него поучиться рассудительности. Да и спокойствию. — Мать с теплотой смотрела на Левку. — Слава богу, хоть один в меня уродился.
— Да уж, — усмехался Саня, — ты у нас само спокойствие. Из-за такого пустяка и столько шума. А ты, мальчик, — обращался он к Левке, — не учись у родительницы, береги нервные клетки. Жизнь долга, пригодятся.
Но Левка не нуждался в наставлениях.
От рождения уравновешенный и неторопливый, он рано приобрел внушительную осанку, говорил, несколько растягивая слова, и на собеседника посматривал насмешливо, словно понимал всегда такое, что недоступно другим. Год назад он закончил десятилетку, больше полугода проработал на заводе, и теперь ему предстояло идти в армию, поэтому частенько приходил домой поздно и нетрезвый. Мать не бранилась, понимая, что у парня кончаются вольные деньки, не грех и повеселиться напоследок.
У матери всегда было к Левке особое отношение. В детстве он перенес операцию аппендицита и долго не мог поправиться. В школу пошел с опозданием, ребят боялся, а те, почувствовав его маломощность, частенько изгалялись над ним. Много пришлось повозиться матери с младшим сыном, чтобы поставить его на ноги, — до сих пор не позволяла ему поднимать тяжелого, быстро бегать и вообще слишком утомляться. Левка со временем к этому привык и сам себя начал оберегать от излишних усилий.