— М-да, — промычал Левка неопределенно.
— Ты чего, боишься, что ли?
— Да надоело быть подопытным кроликом. То одно, то другое.
— Но это ведь для матери.
— A-а... Брось ты! Ей нашей крови, может, и капли не перепадет, вся уйдет в общий котел, а там и без твоей хватает.
— Как раз не хватает.
— Значит, государству надо позаботиться, чтоб котел пополнялся. Увеличивать сеть доноров, платить им побольше. Кровушка все-таки... За так-то отдавать не хочется!
— Ну, ты-то пока ничего не отдал. Тем более за так.— Саша начинал сердиться.
— И не хочу! Что я, богаче всех?
— Хватит дергаться! Завтра с утра пойдешь со мной и сдашь, сколько скажут. Все!
Левка примолк, а наутро покорно шел следом за старшим братом.
Молоденькая девушка-лаборантка, бравшая у них кровь на анализ, ловко проколола каждому безымянный палец и размазала по стеклышкам красные капельки.
Результаты были готовы скоро.
— У вас отличная кровь. Универсальный донор, первая группа, — сказала она Левке. Тот кисло усмехнулся.
— А у вас, — обернулась она к Сане, — четвертая...
— Я знаю, — сказал Саня Уточкин, — и даже слышал, как она называется.
— Кровь эгоиста, — засмеялась девушка и вдруг спохватилась. — Болтаю с вами, а забыла спросить, вы не ели сегодня, не выпивали?
— Нет, нет, — успокоил ее Саня. — Но спрашивать об этом полагалось до анализа.
— Ничего, еще не поздно, — сама себя утешила сестричка. — Венерических заболеваний не было? — деловито допрашивала она.
— Бог миловал...
— Туберкулезом не болели, желтухой?
— Нет, нет, — механически повторял Саня.
— А я болел, — негромко сказал Левка.
— Чем?
— Желтухой.
— Тогда вы донором быть не можете. Зря я у вас и анализ брала, извините.
— Ничего, — еще не придя окончательно в себя, произнес Левка и повернулся к Сане. — Я правда болел...
На станцию переливания крови Саня Уточкин пришел один.
Тоненькая девушка с чистым высоким лбом и густыми темными ресницами, бравшая кровь, не однажды спрашивала, не кружится ли голова.
— Кружится. Особенно когда смотрю в ваши глаза.
— Это пройдет, как только отсюда выйдете.
— Не уверен...
Потом Сане выдали разные справки: «для получения отдыха по месту работы», для оплаты, благодарность за безвозмездную сдачу крови.
— Спасибо, — улыбнулся Саня.
А последнюю бумажку — талон № 423 на обед в диетической столовой — он оставил дома для Левки, которого, к сожалению, не застал, чтоб вручить лично. Он черкнул ему записку: «Кушай на здоровье. Больше не болей».
Перед отъездом Саня забежал к матери, сказал, что все в порядке, и быстро помчался на поезд. Ему было некогда: его ждала сессия, и впереди — самый ответственный экзамен.
К СБОРНИКУ ПРОЗЫ В. КОРОТАЕВА
Писатель не может ограничить себя каким-то единственным раз и навсегда выбранным литературным жанром. Необходимость постоянного раскрепощения своих возможностей, а также «сопротивление» материала то и дело заставляют обращаться к другим жанрам. Тем временем формы писательского самовыражения влияя друг на друга, взаимно обогащаются.
Разумеется, далеко не каждый хороший прозаик способен писать, например, стихи. Но я почти убежден, что каждый хороший поэт может писать и прозу, если он в литературе «не мальчик, но муж», если всерьез относится к собственному призванию. Так же точно мне трудно представить настоящего драматурга, не способного написать рассказ, очерк или критическую статью.
Предлагаемый читателю сборник В. Коротаева — первая его книга прозы. До этого автор опубликовал несколько стихотворных сборников.
Что же дает прозаику его поэтическая, вернее, стихотворная школа? Очень многое. И в первую очередь, конечно же, ритмичность. Фраза у рассказчика, который умеет писать стихи, не может быть косноязычной. Кроме того, такой автор быстрее легче находит свою интонацию, свой стиль, всегда отличающие добротную оригинальную прозу. Так же благотворно, мне кажется, ритм взаимосвязан с ощущением краткости и соразмерности без которых невозможно умелое композиционное построение рассказа, повести или романа.
Таково, на мой взгляд, формальное, разглядываемое рационалистическим оком отношение поэзии к прозе... Истинные же отношения этих двух родов литературы необъятны и никогда не будут до конца объяснимы. И очень хорошо, что не будут. Поэзия в широком смысле этого слова потому и поэзия, что до конца необъяснима. Она живет сама по себе и тут же исчезает, когда ее начинают объяснять, разлагать на составные части и т. д. А то, во что она воплощена — в стихи, в прозу или в драму, — это, в конце концов, не так уж и важно.
В. Белов