Сперва пообещать этим рукам «Земля и воля — народу», и благодаря этому обещанию совершить этими руками переворот, и удержаться в нем, а затем забрать и землю, и плоды, и волю, превратив людей в фактических государственных крепостных (какими бы красивыми словами ни называлось это крепостное право), возмутиться, что люди его не хотят — и начать их уничтожать, — нет, такого, кажется, не бывало, вот это был действительно вклад в развитие марксизма, вообще в историю, и — приоритет.
После таких событий, как вообще в результате коллективизации, утверждать которую понадобилось таким способом, — кто-то надеется, что советское сельское хозяйство дождется «крутого подъема»? Еще в xix веке как божий день было ясно, что крепостной труд непроизводителен. В xx веке, чтобы его ввести, погубили столько миллионов ни в чем не виноватых крестьян — и женщин, и стариков, и детей… Это всё были живые люди. Как сказано: «Имена их Ты, Господи, знаешь».
12 мая 1973 г.
Золотые клетки
Если бы у меня была вторая жизнь, чтоб начать все сначала и, главное, учиться сначала, — я бы, наверное, посвятил ее музыке. Теперь уже перестал, а прежде временами бывало жалко, что родился далеко от мира музыкального: у нас на Куреневке главной музыкой был похоронный оркестр, и если где-то вдруг раздавалось буханье барабана — боже, что это был за праздник, детишки сбегались со всех переулков, и я с ними, с радостными воплями: «Похороны! Похороны!» — я плелся почти за каждой процессией до самого кладбища именно ради музыки, от которой сладко гудело внутри, мороз шел по спине от ударов медных тарелок.
Случись тогда фортепьяно, может, жизнь сложилась бы иначе, но ни у нас, ни у кого вокруг фортепьяно не было. Единственное, которое я видел в детстве, находилось в школе, запертое расстроенное пианино, на котором, конечно, играть строго запрещалось. Да потом еще во время оккупации я наткнулся в пустом доме на разбитое в щепы — топорами или кувалдами — пианино, — по-видимому, так немецкие солдаты по пьянке развлекались, — и сидел при нем несколько дней, чуть не плача, пытаясь восстановить часть клавиатуры, да пришла новая воинская часть, заняла дом, и мне пришлось убираться. По-настоящему смог дорваться до фортепьяно в возрасте, когда уже было слишком поздно. Это просто так, к слову, что если бы да кабы, была другая жизнь.
А если бы да кабы была третья жизнь, я бы всю ее пропутешествовал по океанам и морям, четвертую бы рисовал картины, пятую бы отдал математике, тринадцатую бы пропил, но даже сотую или тысячную жизнь мне бы не пришло в голову отдать борьбе за власть. Скажем, вызвал бы меня Всемогущий Бог, поставил перед собой и сказал: «Я все раздал, осталось тут вот несколько судеб: распоследнего нищего бродяги, дикаря в джунглях, сошедшего с ума изобретателя перпетуум-мобиле, колхозника из артели «Путь к коммунизму» — и вождя Советского государства, вот все, что осталось, выбирай». Я бы схватил все, что угодно: бродягу, дикаря, колхозника, только уж — увольте! — не судьбу вождя.
Собственно, социальное положение, так бы сказать, пост, занимаемый человеком в обществе, — это что-то вроде одежды, что ли. Он имеет отношение к счастью — к подлинной душевной гармонии со спокойной совестью, с полнотой ощущений радости бытия (вспомним, как это бывает в детстве: радость просто бытия!). А вот социальный «пост» имеет отношение к подлинному счастью, по-моему, такое же, как одежда к здоровью. Под расшитым золотыми галунами кафтаном может скрываться и немощное и несчастное тело. К здоровью-то кафтан имеет отношение, если элементарно хранит от холода, не стесняет, не душит, ну пусть еще, пожалуй, не уродует, а украшает, но на этом точка. Если бы кому-нибудь предложили всю жизнь ходить в резиновом водолазном скафандре, в маске и дышать через трубку, — думаю, любой бы отказался, будь тот скафандр хоть выстелен изнутри панбархатом, а снаружи обвешан золотом и бриллиантами. Вечно, до могилы — в скафандре, дыша через трубку? Предпочту любые лохмотья, предпочту вообще ничего, сделаю себе передник из соломы. Да, конечно же предпочитаю быть дикарем в джунглях, чем любым вождем, фюрером, начальником гестапо, заведующим тайным спецотделом, секретарем обкома, начальником концентрационного лагеря, председателем Союза советских писателей, каким был когда-то при Сталине Фадеев, но конечно же пуще всего — самым главным диктатором.
Смешные, очень смешные люди. Видят, как блестит у кого-то на животе золото, и думают, что если у них у самих заблестит, так станет хорошо, и тело станет здоровым, и счастье привалит, и вот идет великая борьба — толкотня, резня, взаимоубийство, растаптывание соперников — за что? За скафандры! Революция, ура — скафандры дают! Умер, задыхаясь в золотой клетке, вождь — ура, место освободилось! Сделали государственный переворот, скинули очередного волюнтариста — спешите, идет передел скафандров! Скажете, не так?