А прочих тут было… без малого полторы сотни экземпляров, и среди них ворбланы с синей кожей, вытянутыми остроконечными ушами, рубиновыми глазами сказочных вампиров, худющие, как скелеты; и эши с чешуйчатой желтовато-бурой кожей, раздвоенным змеиным языком, шипящие друг на друга и старательно сбивающиеся вместе, как только выдавался удобный случай; и кануты, больше похожие на обыкновенных собак, чем на сапиенсов, разве что — прямоходящие, да и то, постоянно норовящие опуститься на четвереньки. А вот людей, homo sapiens натуральных, среди инопланетных зэка было на удивление мало, едва ли десятая часть, да и та — раскидана по разным бригадам и лагерным службам. Кого-то начальство поставило в писари, кого-то — дежурить в душной, но сытной столовой: у плиты или на раздаче, кого-то определило в библиотеку, а вот новеньких, только-только поступающих, традиционно определяло на лесоповал, в смешанные бригады, наверное, чтобы не воспринимали какую-то свою исключительность, сопричастность к аборигенам, тоже являвшимся человеками разумными, пусть и находящимися еще на докосмической ступени развития.
Простая двуручная пила, топор и восемь часов работы на свежем, таежном воздухе за несколько дней задвигали вопросы ступеней развития местного социума куда-то далеко — за жуткую физическую усталость и постоянное чувство голода, хотя, сказать, что зэков плохо кормили, было бы верхом несправедливости по отношению к лагерному начальству и поварам столовой. Кормили полностью по утвержденным нормам, частенько добавляя в рацион мясо и ливер добытых охотой маралов, лосей, а иной раз и медведей. И старожил-нолс, и охранники, да и само начальство частенько говаривали, что подобного отношения в других лагерях никто бы никогда не дождался…
Впрочем, все аборигены хорошо понимали, что охраняют они не сознательных, злобных и бескомпромиссных врагов, а всего лишь жертв несчастных случаев… однако, такое понимание никого из охранников и персонала лагеря не расслабляло, и поблажек в режиме для инопланетников не допускалось, разве уж совсем по мелочи.
Пока нолс раздумывал, дать ли Геннадию кусок сухаря, привычно завалявшийся в кармане починяемой телогрейки, как от входа громко, но неразборчиво пролаял-выговорил канут:
— Готов ужин, начальник! Пошли командуй…
Да, уж, большинство иных с трудом осваивало человеческую речь, и дело тут было не столько в желании или не желании, сколько в ином строении гортани и голосовых связок. Впрочем, хочешь, не хочешь, а говорить и понимать приходилось, в лагере других языков, кроме русского, просто не признавали.
— Вот, Гена, ты и дождался, — назидательно сказал нолс, подымаясь с нар и набрасывая телогрейку на плечи. — А мог бы ничего не просить…
Антиохов только махнул рукой на слова гнома, с трудом вставая и стараясь побыстрее добраться до выхода из барака, невзирая на боль в мышцах.
На улице уже стемнело настолько, что на вышках, окружающих лагерь по периметру, часовые включили прожектора, заливающие мертвящим, белесо-синим светом «нейтралку», полосу голой земли между разнесенными на пять метров друг от друга двойными рядами колючей проволоки. Да и над крылечками столовой, лагерного клуба, казармы конвоиров, домика администрации тускло перемигивались слабенькие двадцатисвечевые лампочки, только бараки по-прежнему не были освещены, по традиции, установившейся в совсем незапамятные легендарные времена, свет в них включали только после ужина.
Геннадий поежился от охватившего его плечи холода, осень полновластно вступила в свои права, и вечерами все чаще температура опускалась ближе к нулю по термометру Цельсия. «Надо было телогрейку захватить», — успел подумать Антиохов и тут же уловил слегка презрительный взгляд нолса. И верно, в первый же день гном поучал новичка: «Смотри на меня и делай, как я, легче привыкнуть будет…»
«Черт с ним, с этим хоботным, — в сердцах выругался про себя Геннадий. — Потерплю до столовой, тут совсем чуть-чуть, а там…»
…в столовой было тепло, упоительно пахло разваренной кашей, подгоревшим еще, наверное, в неолитические времена маслом, кислой капустой и еще чем-то, что охарактеризовать у инопланетника не получалось, как он не старался сформулировать свои обонятельные ощущения.
Получив на раздаче жестяную миску, полную жиденькой, но хорошо проваренной перловой каши, сдобренной жалкими капельками постного масла, брикет липкого, чуть влажноватого, черного хлеба по норме, кружку обжигающего чая, Антиохов устроился возле отведенного для их бригады стола и, казалось бы, в доли секунды, проглотил свой ужин под неодобрительным взглядом не только все того же нолса, но и сидящих поблизости ворбланов, неторопливо, кажется, даже смакуя, поглощающих свои порции.
Неподалеку, через два стола, расположились, нарушая все писаные и неписаные инструкции ГУЛАГа, охранники и конвоиры. Ели они ту же самую кашу, запивая тем же самым чаем, разве что изредка на их столе появлялось сало, домашний, чуток почерствевший хлеб, яблоки или экзотическая курага из получаемых посылок. Впрочем, посылки могли получать и все зэки, но вот беда — не знали те, кто мог бы их послать через звездные дали о судьбе своих родственников, друзей, сослуживцев…
После ужина ночной холод уже не так тревожил Геннадия, остановившегося при выходе из столовой в ожидании, когда соберется вместе вся бригада, докурит коротенькую, едва заметную из-под хоботка трубочку, набитую местным, сильно пахнущим чем-то специфическим, крепким табаком нолс, и настанет время идти в клуб, слушать очередную лекцию.
— Зря нос воротишь, — попыхивая дымком, сказал добродушно Велли, у которого после еды, как всегда, настроение было благодушным и даже веселым. — Тут тебе не там… табачок натуральный, без всяких примесей и добавок, настоящий, листовой… эх, благодать…
И он вновь глубоко, с удовольствием затянулся. А Геннадий в очередной раз поморщился. Запах моршанской махорки, сгорающей в самокрутках газетной бумаги, маленьких папирос-гвоздиков, да и более качественных под маркой «Казбек» или даже «Герцеговина Флор» раздражал неоантропа с первых же часов пребывания на этой планете. Не то, чтобы на его родине не курили, но легкие, почти воздушные, ароматизированные табаки, разбавленные безвредными смесями, тщательно фильтруемый дым и привычно на глазах исчезающий пепел не шли ни в какое сравнение с приводящими в восхищение нолса натуральными продуктами этой планеты.
…в клубе было шумно, тепло и душно от множества набившихся в зал человеческих и нечеловеческих тел, хотя никто не разговаривал даже и вполголоса, чтобы не вызывать раздражения у читающего сегодня лекцию лагерного комиссара Ботвинова, человека, хоть и невредного в отношении сидельцев, но любящего порядок и послушание и способного устроить множество мелких и крупных пакостей провинившемуся.
Стараясь спрятаться за худую, с выпирающими даже сквозь плотный материал лагерной робы позвонками, спину ворблана, Антиохов в такие минуты черной завистью завидовал ящероподобным эшам, способным спать сидя с открытыми глазами. Хотя это тоже было рискованно, комиссар имел дурную привычку переспрашивать случайно выбранного в зале зэка о том, всё ли понял тот из изложенного материала. А лекции шли совершенно странные, об абсолютно незнакомых и трудно понимаемых и воспринимаемых событиях: о свершившейся двадцать лет назад грандиозной революции, о её вождях и героях, а событиях последовавшей затем Гражданской войны… а еще, по поручению все того же лагерного комиссара, командиры стрелков охраны, начальники лагерных служб по очереди читали сидельцам лекции о марксизме-ленинизме, как самой передовой науке о человеческом обществе, о диалектическом материализме, о теории нарастания классовой борьбы в период построения социализма в одной, отдельно взятой стране…
Через полтора часа разморенного клубной атмосферой, то и дело засыпающего на ходу Геннадия его же товарищи по бригаде легкими, направляющими тычками в спину сопроводили до барака. Вечернюю поверку Антиохов прослушал, как в тумане, погруженный в сладкое дремотное состояние. И тут же, будто с обрыва в омут, как говорят местные, нырнул в сон, едва коснувшись телом досок нар, уже не показавшихся ему, как в первый раз, жесткими и неудобными…