— Часовщик? — удивилась Костюкова. — Почему же именно часовщик?
— Ах, ну просто вы очень похожи на одного моего знакомого часовщика, — смущенно рассмеялась Лена. — Удивительно, до чего похожи! Вот и улыбка такая же насмешливая, и смотрит на вас, точно наперед все знает. Снесла я ему недавно папины часы, так он повертел, повертел их в руках и говорит: «Увы, милая барышня, не все под силу даже мне. Увольте, часы эти исправить я не берусь».
— А по-моему, честный ответ, — сказала Костюкова. — Вот и вы увольте меня, милая барышня. Увы, и так далее…
— Нет, не уволю! — окончательно поняв, что сбилась в своем разговоре с Костюковой куда-то совсем в сторону, сердито сказала Лена. — А часы все-таки починили. И, увы, не многоопытный мастер, а мальчишка-ученик. Без лишних слов да насмешливых взглядов взял он у меня часы, посмотрел, подумал и велел приходить за ними через три дня.
— И что же, тикают?
— Тикают.
— Ну, а какова у этой басни мораль? — явно подсмеиваясь над Леной, спросила Костюкова.
— А мораль… — У Лены даже дыхание перехватило, так захотелось ей сказать сейчас Костюковой что-то очень хлесткое, обидное. — А мораль та, что вы не комсомолка, а «увы» какое-то! Вот!
Она повернулась и пошла к выходу, намеренно замедляя шаги, чтобы Костюкова не подумала ни с того ни с сего, будто она спешит уйти, желая оставить последнее слово за собой.
— Послушайте, Орешникова! — громко и от этого особенно уверенно прозвучал в пустом зале голос Костюковой. — Вы что же, собираетесь быть педагогом, воспитателем?
— Да! — тоже громко отозвалась от дверей Лена. Это ее решительное «да» прозвучало сейчас в зале как- то по-особенному гулко и торжественно.
— Значит, это ваше призвание? — допытывалась Костюкова.
— Да!
— Любимая профессия?
— Любимая!
— А по-моему, выскочите через год-другой за кого-нибудь замуж, вот и все ваше призвание. Эх вы, маленькая учительша!..
«Ну зачем я пришла к ней! Ну зачем!» — с отчаянием подумала Лена. Ей неудержимо захотелось вернуться и снова прямо в лицо крикнуть Костюковой свое дерзкое, свое уничтожающее «увы». Но она не сделала этого, а только изо всех сил громыхнула ни в чем не повинной дверью, на стеклянной створке которой просвечивалось странное слово «дохв».
«Да ведь это же «вход», только навыворот!» — сообразила Лена, оглянувшись на захлопнувшуюся дверь.
— Навыворот! Все-то у тебя навыворот, Нина Костюкова! — раздельно произнесла она, выходя на улицу, где было много людей, много солнца, и сразу стало как-то легче на душе.
Дом, где жила Лена Орешникова, стоял в совсем крошечном переулке. Даже не в переулке, а в тупичке, примыкавшем одной своей стороной к уже знакомой нам тихой улице.
Подобно множеству ручьев просочились через обступившие этот тупичок дома извилистые ходы и переходы, по которым можно было пройти и на Арбат, и в сторону Смоленской площади, и к станции метро «Дворец Советов».
Но это все были дороги пешеходные, и потому в тупичке редко когда можно было увидеть автомобиль; здесь было на удивление тихо, и его жители, не страшась городских помех, издавна занялись выведением в своих палисадниках и дворах разной цветочной разности, а всего больше сирени.
По весне цвел этот тупичок и лиловой, и белой, и розовой сиренью, благоухал густым цветочным ароматом, и иной москвич, ненароком забредший сюда, оторопело и радостно вдыхал в себя запах цветов, дивясь, что не знал прежде о существовании этого сиреневого заповедника в самом центре Москвы.
Отец Лены, Михаил Афанасьевич, слыл в своем доме главным садоводом. Уже давно, лет этак с двадцать назад, приохотился он в свободные от работы часы копаться у себя во дворе, высаживая да выхаживая цветочные кусты. Постепенно перед окнами квартиры Орешниковых — они жили в одноэтажном флигеле, выходившем окнами во двор, — вырос целый сад.
— Когда человеку за пятый десяток перевалило, — объяснял свое увлечение Михаил Афанасьевич, — обязательно нужно ему чем-нибудь таким заняться, что к природе близит.
И вот, уйдя на пенсию, старик решил всерьез заняться своими цветами.
— Ведь даже премии за садоводство людям дают, — говорил он. — Значит, это дело немаловажное. Да и то сказать — красота!
Но, хоть и было это дело «немаловажное» и возня в саду занимала теперь у старика куда больше времени, чем раньше, он все же сильно скучал по своей работе, по верстаку, по запахам клея, свежей сосновой стружки, по терпкому, чуть пьянящему запаху лака.