Мария сказала:
— Знаешь, Эрнст, я хочу тебе объяснить что-то важное.
— О сексе? — улыбнулся я.
— Ну тебя, — сказала она, — я не хочу шутить.
— Я тебя слушаю.
— Сейчас, — словно собираясь с силами, сказала Мария. — Я хочу тебе сказать об отце. Он немножко странный. Теперь я знаю, что и дед был такой же. Все мы немножко странные… Так вот, эта Эльза, твоя мама, была папиной первой любовью. Тебе он ничего не скажет. Он никому об этом не говорил, только мне и то очень давно. Я его спросила: «Ты любил кого-нибудь, кроме мамы?» Он ответил: «Да, когда я еще был мальчишкой». И он рассказал мне, как полюбил Эльзу. Он сначала этого сам не понимал. Они жили с сестрой до войны по соседству. А когда увезли Эльзу, то с ним было так плохо, что он чуть не покончил с собой. Ты знаешь, он вообще не может переносить чужих страданий. Я думаю, он и маму полюбил из-за этого. Ведь он ее нашел в развалинах, она там жила и питалась отбросами. Что-то тут есть общее с историей деда, не правда ли?.. Но я хочу тебе не это сказать. Когда пришло твое письмо и он узнал всю эту историю, с ним было плохо. Он не хотел во все это поверить. Это знаю только я. Даже мама не понимала. Она думала, что он очень устал на работе. Не знаю, поймешь ли ты, но вчера я увидела, что он пришел в себя. Ты понял?
— Кажется. Но мне еще надо подумать.
— Ты подумай, — согласилась она. — Вы станете с ним друзьями. Я в этом уверена. Только немножко поздней, когда он станет совсем таким, как был. Ты меня понял?
— Понял. И еще я хочу тебе сказать: ты мне нравишься.
— Правда?! — воскликнула она, и глаза ее плутовато засверкали. — О, как хорошо! Тогда мы тоже будем друзьями?
— А разве мы ими не стали?
Мы долго сидели на веранде «Вартбург-отеля», смотрели на горы, одетые в пышные леса, внизу раскинулся Эйзенах, его улочки, корпуса автомобильного завода, и в какой-то миг весь этот пейзаж, освещенный обильным солнцем, показался мне близким и милым сердцу. «Эрик, а ты никогда не чувствовал себя немцем?» Это спросила Вера. Да, так мне казалось — я никогда им себя не чувствовал и, приехав в эту страну, старался убедить себя, что она чужда мне. Но если честно, очень честно поглядеть себе в душу, Эрик?.. Да, там что-то есть. Ведь не случайно же понесло меня сюда, не случайно любил я читать, хоть и при помощи словаря, Гёте и Гейне, Ремарка и Бёлля, и если вспомнить, как помчался я в очередь на выставку Дрезденской галереи, и множество других, казалось бы, мелких подробностей, то какой-то частью души я был обращен к этой стране. Наверное, я был бы счастлив, если бы каким-то чудом Отто Штольц оказался жив, — ведь он не так уж мало сделал для меня своим дневником; и если бы свершилось другое чудо и, переступив через годы, пришла ко мне Эльза, я бы опустился перед ней на колени, и слова «мама», огромного слова «мама» было бы мало для нее… Но есть еще Макс, мой брат. Это о нем в дневнике Отто Штольца: «…если мы, умирая, возрождаемся в детях своих, то сын, которого я оставил, сам отыщет дорогу, как я отыскал свою». И еще: «Если он осудит меня, значит, он осудит и себя. Я ему прощаю». Кажется, Макс не осудил.
Мы вернулись в особняк Штольцев к вечеру. Едва я переступил порог гостиной, как понял — тут что-то произошло. Фриц Тубе сидел в кресле, почти утонув в нем, его желтая голова тускло поблескивала, а глазки заплыли в безразличии, скорее всего он был пьян; Марта сидела у стола, сжав руки в кулаки, и на ее розовом лице выступили пятна, а Макс расхаживал, заложив руки за спину, и дымил трубкой.
— О, — сказал он, увидев меня, — вы вернулись вовремя. Через час мне на поезд. Ты ведь отсюда в Веймар?
— Да.
— Вот что, Эрик, — сурово сказал Макс, — ты должен взять с собой эту вещь. — И, вынув изо рта трубку, он указал мундштуком на серебряного кентавра.
— Зачем? — спросил я.
— Она по праву твоя, — твердо сказал Макс. — Это все, что осталось от семьи Куперманов. Мастер был твоим дедом. И только ты имеешь на нее право. Так мы решили, — строго сказал он и посмотрел на Марту.
— Да, Эрик, — с трудом сказала она, — это дорогая вещь, но она твоя.