Сейчас-то Василий понимает, что Наташе до того композитора, как ему, Василию, до Софи Лорен, но тогда ему нравилась эта маленькая ложь, она поднимала его в собственных глазах.
А он ей, в свою очередь, рассказывал, как больше года бродяжничал по России, набирался жизненного опыта. Подрабатывал, как придется, и двигал дальше. Что ни день — то приключения, борьба — за жизнь, за право оставаться человеком. А на самом деле никогда он не бродяжничал: и надобности не было, и родители не пустили бы. Сейчас и вспоминать-то противно о своем вранье. Зачем это было нужно? Для чего? И это в то время, когда их ничто не связывало и оба они чувствовали святую душевную раскрепощенность. Вот и приходят сейчас иногда туманные мысли, что они, помимо своей воли, мелко мстят друг другу за прежние красивые неправды. Чем дольше они были в супружестве, чем ближе узнавали друг друга, тем откровенней происходило то, что происходит с бумажным рублем, когда он не подкреплен настоящим золотом.
От красивых сказок жить в дальнейшем веселей не стало. Когда они поженились, родители выдали им по пятьсот рублей с каждой стороны и отправили на частную квартиру. Старики сказали: дерзайте самостоятельно, под лежачий камень вода не потечет.
С мокрыми волосами, закрученными наподобие короны, Наташа вихрем прошла по комнате, и снова Василий почувствовал тревогу, словно смотрит она на все в последний раз. Он решил высказаться по этому поводу, но Наташа опередила его.
— Каша в духовке, — сказала она, — суп на плите. С едой все в порядке. Смотри, не опускайся, не зарастай грязью.
— Ну, знаешь ли, — возмутился Василий. — Я не слесарь дядя Федя…
— Тише! — приказала Наташа шепотом и подняла указательный палец. — Иди, вызывай «скорую помощь».
Василий от неожиданности так и присел.
«Это конец!» — промелькнуло в голове, да с таким сильным чувством, словно вплотную приблизилась всемирная катастрофа. Вместо радости — сколько они ожидали это событие! — предчувствие внезапного и страшного конца. И ноги ослабели, и в горле — как после стакана ледяной воды.
— Может, подождем? — вдруг попросил он. — Может, как-то образуется?
Тон был жалобный, и Наташа посмотрела на него с презрением:
— Вы-зы-вай «ско-ру-ю»!
С этого момента все закружилось, все завертелось… Он звонил, диктовал Наташкины данные, высовывался в окно, словно что-то мог увидеть за деревьями.
«Скорая помощь» прибыла очень быстро. В комнату вошла тучная пожилая женщина в белом халате, заметно напудренная, с большими красными губами; по груди у нее спускались резиновые трубки фонендоскопа, удерживаемые на шее стальной пружиной. Она тут же встретилась взглядом с Наташей и направилась к ней, задев тугой душистой волной Василия и бросив ему через плечо:
— А вы на кухню!
«Земля трещит, как пустой орех, как щепка, трещит броня», — вдруг вспомнилась старая песенка, и чтобы она не застряла в голове, Василий сказал вслух:
— Старик! Не суетись!
Он успел увидеть — стоит у горизонта свинцовая тучка, похоже, снова к дождю… Но тут его окликнули, и энергичная врачиха сказала:
— И вы с нами.
— Я понимаю, — покорно ответил Василий.
Он был готов делать все, что прикажут; сейчас для него две эти женщины были высшими командирами.
Василий и Наташа устроились в салоне микроавтобуса, а врачиха взгромоздилась на высокое неудобное сиденье рядом с шофером. Села она вполоборота, чтобы видеть Наташу; перегородки, разделяющей салон и кабину, не было, так что — одна компания.
— Что-то, наверное, случилось, — сказала Наташа и пояснила врачихе: — Старушка под нами живет, всю ночь у нее на балконе валенки и мягкий стул мокли.
— Ага, — охотно подхватил Василий. — Ночью так хлестало, а у нее все мокло.
— Старуха чего, одна живет? — спросила врачиха.
— Как перст, — ответил Василий.
— Совсем никого нет? — настойчиво уточнила врачиха.
— Соседи говорят, три сына, — ответила Наташа. — Но точно не знаем, живем здесь недавно, так ни с кем особенно…
— Все правильно, — удовлетворенным и враз потеплевшим тоном сказала врачиха. — Уж эти старые галоши… Одинокие несчастные эгоистки… Жизнь живут для себя, для своего личного удовольствия. Что, по-вашему, все три сына дураки? Все три — плохие, а она одна хорошая? Э-э, нет, так не бывает. Справляла, наверное, всю жизнь свои личные удовольствия, а страдали — дети. Вот и не хотят теперь, не берегут ее старость. Кому это нужно — беречь!
— Может, все не так, — слабо возразила Наташа. — Мы же толком ничего не знаем.