Больше всего мучила Милку тайная причина охлаждения между отцом и дочерью. Этот елицын дневник, эти строки о братоотступничестве Теодора, при виде которых он упал в обморок, упорное молчание Елицы, ее скитания допоздна неизвестно где, замкнутость, неразбериха в университете и наконец, ее бегство к Няголу — все это звенья одной цепи, к которой ее не допускают. Она, мать, не могла с этим смириться и чуяла, что произошло нечто из ряда вон выходящее.
Однажды Теодор вернулся заполночь. Сквозь сон Милка услыхала, как щелкнул замок входной двери, проснулась и стала слушать, как раздевается Теодор: снял туфли, потом пиджак, вот застучали шлепанцы — сначала отчетливо, по мраморной плитке прихожей, потом глухо, по ковровой дорожке. Внезапно шаги смолкли совсем. Милка напрягла слух: что он там делает, неужто ходит в одних носках, зачем?
В квартире стояла тишина. Милка встала, прислушалась и вышла в коридор. Теодора там не оказалось. Она заглянула в кабинет, в кухню, приоткрыла дверь в комнату Елицы — нет. Ей стало страшно, мысль о том, что в квартиру забрался вор, окатила ее холодной волной, сковала, в горле пересохло, из него вырвался слабый, хриплый звук.
Теодор вздрогнул. Измученный, погруженный в свои мысли, он стоял, бессильно прислонившись спи — ной к вешалке. В отраженном свете он заметил в коридоре у стены неподвижную, съежившуюся будто от холода, Милку. Он отвел ее в гостиную, закутал. Милка молчала, ее бил озноб. Теодор засуетился, стал успокаивать ее, говорил ласковые, давно забытые слова, растирал ей ладони, но Милка продолжала дрожать.
Ничего не понимая, Теодор спрашивал одно и то же — что с тобой, что случилось, но Милка все сильнее содрогалась в немых конвульсиях, из ее груди вырвался стон, хриплый, сильный и отчаянный. Он никогда не видел ее такой и испугался. «Елица!» — сверкнуло в мозгу страшное предположение, бросив жену, он заметался по пустой квартире, сжимая руками виски, ударяясь о стены и мебель. С Елицей случилось непоправимое, ее не смогли привести в чувство, она задохнулась, задохнулась… «А-а-ах!» — крикнул он и рухнул на колени, потом на локти, ударился лбом о пол, темную гостиную полоснуло лучом света, и Теодор затих…
Через полчаса оба сидели в кухне, странно спокойные, безмолвные. Первой пришла в себя Милка, она бросилась к мужу, стала приводить его в чувство, осыпая вопросами и ласковыми словами, которых он не слышал. Рубашка у него была мокрая, Милка изо всех сил растирала ему шею, плечи, спину, уговаривала, утешала, ворковала. Наконец Теодор пришел в себя.
— Тео… — вырвалось у Милки, — Тео, что с нами происходит?
Теодор уставился на белое как мел лицо жены.
— Что произошло между вами, почему вы скрываете от меня?
Теодор по-прежнему смотрел на нее оцепенело, но уже ясно слышал каждое ее слово.
— Ты все молчишь, — причитала Милка, — что за тайны у вас завелись, что же это такое?
Теодор не выдержал. Вцепившиеся в край стола пальцы побелели от напряжения, он весь словно окаменел, слова жены рвали ему душу на части.
— Там была… дубовая дверь… — тихо начал он, будто говорил сам с собой, не отрывая взгляда от ее лица, — они привели меня, их было двое… На крышке чернильницы был бронзовый орел, широко распахнувший крылья…
Милка изумленно слушала.
Когда дядя уехал в аэропорт, Елица покрутилась немного по дому, вымыла чашки и кофейник, подмела и остановилась у окна. Вниз по склону сбегали сотни черепичных крыш — красные, коричневые, белесые, — на их гребнях торчали антенны, причудливые металлические конструкции для дальней связи, крепкой спайкой объединяющие по вечерам всю нацию перед экранами и неумолимо разделяющие ее на семейные островки. В самом низу стояли осанистые общественные здания с плоскими серыми макушками. Далеко на востоке терялись в летнем мареве окраинные кварталы города. К полудню дымка рассеется и город неожиданно уменьшится в размерах, укутанный со всех сторон лоскутным одеялом садов и виноградников.