В этот день от отправился в одну из лабораторий, где под его руководством уже полным ходом шли эксперименты по новой теме. Брошенная перед самым финишем докторская диссертация все больше бледнела в его сознании, он уже смирился с потерей, увлеченный совместной работой с Чочевым, а тот, видимо довольный, не вмешивался в его дела. В конце концов, говорил себе Теодор, как-нибудь спихнем тему, защитимся. Чочев силен и ловок, а потом, когда этот груз свалится с плеч долой, он успокоится и может быть вернет себе доверие дочери и брата, а там весь без остатка отдастся незавершенному делу, которое увенчает его жизнь.
Сумеет ли он дожить до тех счастливых дней и вечеров, до высшего спокойствия, когда его единственными противниками снова будут нерешенные вопросы, высшие формулы материи, до которых он почти что добрался.
Дальше загадывать он не смел из суеверного страха. Выдержка, Тео, выдержка и спокойствие.
Шагая тенистым тротуаром, он вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Теодор обернулся и онемел, узнав Сибиллу. Одетая среди лета в черное шелковое платье ниже колен, с черным траурным крепом на голове она казалась нездешней, каким — то эфирным видением, невесть откуда попавшим на раскаленные плиты тротуара. И только глаза ее принадлежали прежней излучавшей щедрую красоту и врожденное честолюбие Сибилле.
Они заговорили почему-то тихо, она рассматривала его, одетого в светлые брюки и летнюю рубашку, смотрела на белые, покрытые чистыми русыми волосками руки, он окидывал взглядом ее Похудевшую фигуру, которую обволакивал полупрозрачный шелк. «Я в трауре, Тео, — сказала она, — у меня умер ребенок». Теодора будто пришибло от ее слов. Они были сказаны просто, в бездонной материнской горести, которой не нужно сочувствие.
«Как это? — бессвязно пролепетал он. — Когда это случилось?» — «Недавно, от вирусного воспаления мозга». — «Девочка, мальчик?» — «Мальчик, год пять месяцев». — «Ужасно», — промолвил он.
Они пошли по тротуару неслышным шагом, будто вовсе не касаясь плиток. «А ты как? — спросила она, — дочь здорова?» — «Да-да, — еще не придя в себя ответил он, — она в провинции, у брата, а что?» — «Просто так. Ты, наверное, спешишь?» — догадалась она. Они сели в первом попавшемся открытом кафе, занимавшем полтротуара. Сибилла повертела в руках пузатую рюмку с коньяком, поглядела на запотевшую бутылку газировки с криво наклеенной этикеткой. Нет, он совсем не изменился, подумала она, и просившиеся на язык слова показались ненужными. А ей хотелось сказать, что он ей нужен в эти страшные дни и ночи, что после похорон муж ушел жить к своей матери, и они общаются только по телефону, все ясно, но эта запотевшая бутылка со скособоченной этикеткой-нет, он тот же, каким она его оставила, в самом главном, существенном человек не меняется.
Отпили по глотку, она — коньяка, он — газировки, помолчали, погрузившись каждый в свои мысли. Теодор никак не мог проникнуться ее болью, мысль ускользала, бежала в воспоминания, к тем сумеречным часам, когда она ждала его в квартирке своей родственницы, трепетная, принадлежащая ему до конца. Сейчас перед ним сидела другая Сибилла, какой-то ее далекий двойник, которого он видит впервые. «Работаешь?» — спросил он. Сибилла недоумевающе посмотрела на него: «Работаю, а что?» — «В такие моменты работа отвлекает», «Да, это так, — подтвердила она. — А ты? Наверное, защитил докторскую?» Он коротко рассказал о вмешательстве Чочева, о новой теме, о том, что как раз шел в лабораторию. И неожиданно отхлебнул из ее рюмки. Снова заказали по порции коньяка, пили торопливо, будто тайно соревнуясь друг с другом. «Жизнь — вещь совершенно неясная, — заявилуже раскрасневшийся Тео, — по крайней мере для меня. Если б ты только знала, сколько всего свалилось на мою голову! Ты даже представить себе не можешь, я и сам не могу до конца поверить в твое несчастье». Сибилла смотрела на него немигающими, бесконечно измученными и все-таки живыми глазами. На мгновение он даже усомнился, слушает ли она. «Елица бросила меня, — признался он, удивляясь самому себе. — Ушла из дома и поселилась у брата, писателя,» — продолжал он, делая второй шаг, и тут его прорвало. Он говорил тихо, с волнением, которого она за ним не знала и от которого то запинался, то снова говорил легко и свободно. Сибилла слушала невероятную историю его падения, аккуратно сложив руки на столике, как первоклассница И чем больше Теодор переживал свое грехопадение, тем яснее выстраивалась перед ее взором мозаика из разноцветных разнокалиберных кристаллов, прозрачных и мутных, которые составляли его существо. Сознание содеянного греха, внезапно Нахлынувшее непрошенное, безумное раскаяние расставили все по местам.