Когда Теодор кончил, они долго молчали. Вокруг стоял ленивый гул человеческих голосов, тихо рокотал бульвар. «Зачем ты все это мне рассказал?» — спросила Сибилла. Он и сам не знал. Так и ответил: «Не знаю». Сибилла спрятала лицо в ладони, ее волосы рассыпались по столу. Через минуту она подняла голову, черты лица у нее обострились «Не нужно было говорить мне этого», — сказала она. «Наверное, но какое это имеет значение?
— «И брат ничего не знает?» — Теодор кивнул. «Елицу ты потерял», — сказала Сибилла. Теодор съежился, как от удара, а она подумала: «Ты не знаешь, но я знаю, зачем ты мне это сказал: чтобы сравняться со мной, чтобы я тебя пожалела».
Теперь молчание не было тягостным. Она записала номер своего телефона, подала ему и сказала с вымученной улыбкой: «Если когда-нибудь решишься, позвони. Я отвечу, если буду дома».
Она встала и вышла из кафе, плотной тенью скользнув под любопытными взорами посетителей.
Нягол лежал в отдельной, специально освобожденной для него палате. Наверное, раньше здесь была амбулатория: по углам стояли высокие застекленные шкафы с инструментами и лекарствами, белела кушетка, в углу примостилась раковина. На круторогой вешалке у двери висел халат в ржавых пятнах крови. Кровать стояла у окна, его наружная рама была выставлена и затянута марлей. К стене была прикреплена на скорую руку желтоватая трубка, посередине которой, словно паук, висела банка с прозрачной жидкостью. В изголовье больного стоял металлический столик на резиновых колесиках, заставленный приборами и лекарствами, над кроватью висела зеленая лампа и кнопка звонка. На противоположной стене красовался лозунг о том. что тишина лечит.
В лозунге не было никакой нужды, потому что в комнате и без того стояла гнетущая тишина. Только время от времени было слышно, как где-то рокотал мотор, наверное, проходил городской автобус или грузовик; чуткое ухо могло уловить далекий гул города.
Время от времени в палату входила пожилая сестра в белой наколке с красной полоской, что-товписывала в карточку, проверяла наконечники трубки, две воткнутые в Нягола толстые иглы, по которым незримо текли капли из банки. Стоило Няголу приоткрыть глаза, сестра начинала ворковать: «Лежите, лежите, я просто так…» — «Сестра, попить!» — непослушным языком выговаривал Нягол, и сестра проводила по его пересохшим губам смоченной салфеткой.
Срочная операция, после которой Нягол спал мертвым сном, длилась несколько часов. Хирургам пришлось вырезать часть кишок и буквально выполоскать внутренности в антибиотиках. Пуля попала в живот, повредила кишечный тракт. Несмотря на все меры, началась инфекция, состояние больного было критическим: высокая температура, бред, потеря сознания. Больница превратилась в боевой штаб. Из столицы вертолетом доставили светил Медицины. Из близлежащего черноморского города — дополнительную аппаратуру. Няголу пришлось во второй раз лечь на операционный стол, и это был и часы, трудные для всех. В кабинете главврача одна за другой шли оперативки, на которых нередко присутствовал сам глава округа. Между больницей и городом сновали машины, столица требовала регулярных сводок о состоянии Нягола. Весо лично, не считаясь со временем суток, звонил главврачу, расспрашивал, предлагал помощь. Однако помочь здесь мог только один человек — Нягол, могучий организм которого вступил в смертельную схватку с безбрежным и не изученным до конца микромиром природы.
На нижнем этаже сидели на поломанных стульях, чередуясь на бессмысленном дежурстве, его брат Иван, Мальо, их жены. Иногда забегал с работы Диньо, вставал у открытого окна, курил, не обращая внимания на замечания персонала.
Елицы среди них не было. Она лежала в другом корпусе больницы, привязанная ремнями к койке. В коридоре у ее палаты дремали то Стоянка, то Иванка, то Мина — девушка-мим.
Происшествие в пивной потрясло всю округу. Ходили самые невероятные слухи, поговаривали о настоящей перестрелке с убитыми и ранеными, то и дело повторяли имя Еньо: как он взобрался на стол, выхватил два пистолета, как ловко стрелял и сколько народу погубил.
Как это обычно бывает, слухи были далеки от истины. Выстрелив в упор в Нягола и увидев, как он рухнул, Еньо будто очнулся, и палец его застыл на курке. Густая пелена, обступившая его со всех сторон во время стрельбы, начала рассеиваться, и прежде чем он услыхал крики и стоны, прежде чем увидел, что натворил, он почувствовал тяжелый запах крови, висевший над приторным облачком горелого пороха. Этот запах был знаком Еньо с детства и он мигом протрезвел. Широко раскрытыми (лазами он увидел винную лужицу под упавшим Няголом, обагренное кровью плечо Гроздана, потом — корчившегося под столом крестьянина с полными пригоршнями крови, в ушах вдруг зазвенели крики и стоны, будто кто-то крутанул до конца ручку молчавшего до тех пор радио.