Нягол видел, что стол буквально ломится от яств, и понимал, что вся эта гастрономическая роскошь предназначена для него, он сердился, иногда отказывался есть, чем очень огорчал девушек, но в конце концов всегда сдавался. После обеда, отяжелевший, разморенный, он погружался в прохладную постель и засыпал глубоким сном. В эти часы дом замирал — Елица и Мина уходили к себе в комнату.
«Какой он худой, ты заметила?» — шептала Елица. Мина не видела Нягола обнаженным до ранения, но помнила его кряжистое тело, полное нерастраченной с годами мужской силы, которую почувствовала, танцуя с ним в ночном клубе. Помнила его сильные объятия, когда он привлек ее к себе за талию, покатые плечи, короткую мощную шею. Теперь перед нею был другой Нягол — он так отощал, что на плечах выпирали мослы и можно было пересчитать ребра, шея стала тонкой и жилистой, глаза ввалились и прятались глубоко в орбитах, глядя на окружающих подозрительно, словно издалека. Неужто это тот самый Нягол из ночного клуба, которому она была готова сдаться, объятая сладкой тревогой.
К вечеру начинались визиты, утомлявшие Нягола. Брата, Иванку и Мальо он встречал с радостью, да они и не засиживались, зная меру; приходили они не для того, чтобы засвидетельствовать свое уважение и внимание или соблюсти приличия, а просто потому, что заботились о Няголе и об Елице. Но приходили и другие гости, начиная с Трифонова и кончая ветеранкой Кирой, приносили неизменные букеты, шоколадные наборы, бутылки, а женщины — даже торты. Визитеры располагались в гостиной, начинали сочувственные раcспросы, давали напутствия, расхваливали его загар, изрекали наставления. Особенно старалась Кира вкупе со своими оруженосицами, одна из которых была учительницей литературы на пенсии. Нягол стоически выслушивал целые лекции по вопросам своего ремесла, анализы своих книг, неуклюжие хвалебствия и еще более неуклюжие заклинания насчет будущих успехов. Товарищ Няголов, попомните мое слово, распалялась бывшая школьная литераторша, все великие люди прошли через страдания, это ужасное испытание поможет вам написать новые шедевры, посвященные нашему бурному времени, мы будем с нетерпением ждать…
Тут вмешивалась Кира. «Нягол, — доверительным, а на самом деле наставническим тоном начинала она. — Венета права, но при условии, что ты не замкнешься в себе. У каждого из нас, прошедших через горнило борьбы, есть свои раны, такова наша судьба. Ты помнишь наши беседы около здания университета?» Нягол помнил. «Как подумаю, где мы были тогда и где мы сейчас! — Кира откидывала голову и приглаживала коротко подстриженные крашеные волосы. — Я в общем-то слежу за работой наших писателей и могу сказать, что несмотря на успехи, наша литература отстает от жизни, да-да, отстает. Не то, чтобы у нас не было хороших книг, но, — только ты не обижайся, если я тебе по-товарищески, по-партийному скажу, — больших, возвышенных романов о герое нашего времени у нас пока нет. А почему, спрашивается? Чего нам не хватает — талантов, условий, методики или, может, читательской аудитории? По-моему, не хватает той глубины, которую вскрыли такие писатели, как Шолохов или Кетлинская…»
Бывшая школьная учительница слушала и еще больше возвышалась в собственных глазах, а Нягол внутренне кипел: и это ему внушает, поучает и обвиняет его не кто-нибудь, а та самая Кира, которая руководила собранием, на котором его исключили даже из Отечественного фронта, и которая чернила его самыми последними словами! Брат мой, Овидий, метаморфозы происходят во все времена, думал он, томительно ожидая, когда Елица поднесет десерт, — сигнал к тому, что гостям пора и честь знать.
Дважды являлся Гроздан, нагруженный домашней колбасой, копчеными окорками, вином и ракией. Вино было выдержанное, о виноградной ракии и говорить нечего, а закуска — лучшего домашнего приготовления. Режь, наливай и пей! Он сообщал Няголу, что все деревенские зайцы, по которым стрелял Еньо, живы-здоровы, снова перешли на алкогольный режим второй и третьей степени по местной шкале, времени зря не теряют и дожидаются его, Нягола. Только не в корчме — туда теперь никто не ходит, все по домам сидят. Так что давай, брат, кончай с этой медициной, она уже сделала. что могла.
Гроздан доставал из заднего кармана брюк плоскую бутылку, предлагал Няголу и отпивал за двоих. «В селе жарковато, Нягол, — говорил он, — все поголовно в поле, сто дел вершим сразу, а людей раз-два и обчелся, теперь оно так: в городе тесно, как беременной бабе в старой юбке, а села опустели, как рубаха на роженице, представляешь? Черт бы ее побрал, эту жизнь, которую мы сами так устроили, ты только скажи, почему так получается…»