— Что я им такого сделала, что должна подавать руку?
Нягол вскипел:
— Послушай, Елица! Не смей так со мной говорить! Свои мелодрамы можешь разыгрывать в самодеятельности! Понятно?.. Да кто ты такая, чтобы отрекаться от отца с матерью?
Елица молчала, стиснув зубы.
— Ты что же, хочешь опозорить меня, навлечь дикие подозрения, — этого ты хочешь?
Елица почувствовала приступ дурноты. Только бы выдержать, только бы выдержать, повторяла она сама себе, он ничего не знает…
— Дядя, — простонала она, — бог мне свидетель, этого я хочу меньше всего… — Комната вдруг закружилась, оба они на мгновение оказались на потолке, потом все снова встало на место. — Поверь, это нервы… Папа и мама знают, что ты здесь ни при чем…
— Но подозревают меня, я же не слепой, вижу!
— Им стыдно перед тобой, дядя.
— Но это просто глупо, как ты не понимаешь!
Елица глубоко вздохнула, чтобы не дать комнате закружиться снова.
— Одно дело понимать, а другое…
Елица откинула голову, шрам на щеке угрожающе блеснул. Нягол спохватился: надо сменить тон, иначе она не выдержит.
— Ну хорошо, — сказал он примирительно, — понял. Понял, что вам нужно время. — Он ожесточен-, но смял сигарету в пепельнице. — Однако я требую, чтобы ты взяла себя в руки, а кроме того, выправила положение в университете.
Елица вздрогнула:
— При чем здесь это…
— А при том, что нужно получить образование.
— А если я его не получу?
— Будешь жалеть.
Елица ушла в себя, Нягол это понял по опущенным векам, безвольной позе и бессильно упавшим рукам. Тайное сияние осветило изнутри ее лицо, высветлило летний загар, придав ей неземную красоту, будто она вот-вот вознесется на небеса. Это была та, настоящая Елица, ради которой он был готов на все.
Она медленно открыла глаза. На него смотрела другая, нездешняя Елица, и перед нею его воля странным образом таяла.
— Зачем мне образование, дядя, — произнесла она, устремив взгляд куда-то вдаль, — если я все равно долго не протяну.
Нягол попытался было возразить, но у него сжалось сердце, он наклонился и неловко обнял Елицу.
— Глупышка ты моя, маленькая моя глупышка…
Вечером, убедившись, что Елица заснула, Нягол сварил себе кофе, принес и положил рядом особой сигареты и сел за стол. Достал заброшенные после ранения рукописи, полистал, задымил и погрузился в чтение.
Это была продолженная нынешней весной летопись, которую он начал когда-то, получив убежище у Мальо с Иванкой, потом снова начал и снова забросил после реабилитации. Наверное, он просидел за чтением долго, потому что потом насчитал в пепельнице пять окурков. Дверь была распахнута, со двора тянуло прохладой, доносился запах обмолоченных хлебов и свежей соломы — дыхание зрелости, постепенно теряющее тепло в ночном воздухе. Примерно в это время появлялся старый Гном, прошлой ночью он снова посетил Нягола и попросил сделать ему массаж, размять старые кости, застуженные еще в Средневековье…
Голова у Нягола опустилась, он вздрогнул и понял, что задремал. Он вышел на крыльцо, потянулся. Остывающая ночь окутала сном город и окрестности, земля и небо притихли в ожидании утра, которое уже делало разминку в далеких азиатских степях и весях. Давно умолк последний мотор, утихомирился последний кузнечик, и если бы не электрические гирлянды над городом и далекие светящиеся россыпи сел, можно было подумать, что мир вернулся на века назад, в те времена, когда природа и человек были связаны друг с другом, как мать с ребенком. Конечно, это наивная мысль, но сколько непреходящих истин кроется в неподдельной наивности…
Непреходящих? Все в этом мире преходяще, в том числе сам этот мир, и цена преходящему нередко ниже процентов, которые приходится выплачивать за него. Кто мог предвидеть последствия открытий, сделанных за два последних века? Ведь они в корне изменили бытие и сознание, выпустили на волю тысячелетние мечты, превратили их в хотение, геоцентризм обратили в эгоцентризм — и все это во имя человека. Более того, сбылось давнее стремление: мерой всех вещей воистину стал человек, который — увы — только часть этих вещей…
Колоссальное противоречие, подумал Нягол, вдыхая пахнущий спелостью воздух. Как оно разрешится — за счет высшей взыскательности к себе и воздержания или ценой всеобщего падения в бездну? Сегодня никто не может с уверенностью сказать: будет так, а не иначе! Кажется, сама природа, которой в конце концов все безразлично, еще колеблется, позволяя нам все глубже проникать в ее тайны.