— Таким же, брат.
Нягол почувствовал, что в нем закипает кровь.
— И как объясняет?
— Да что тут объяснять… Задолжал какому-то парню с базы, решил отдать долг. Стыдно мне, брат, перед тобой. Стоянка сидит дома и скулит как собака.
«Хоть тебе и стыдно, а ведь опять ко мне пришел», — подумал разгневанный Нягол.
— Тебе стыдно, а мне каково? — Иван так мял свои пальцы, что они гнулись и хрустели, как хворост. — И что же теперь, судить будут как рецидивиста?
— Во всем сознался и сказал, что сам пойдет в тюрьму…
— Эге, да он у тебя гордый!
Иван шумно вздохнул.
— Особенный он человек, не могу я его понять.
Нягол взорвался:
— Особенный! Особенным был Христо Ботев, а Диньо Иванов — обыкновенный вор!
Сказал и пожалел: Иван весь сжался, будто подкошенный внезапным ударом. Нягол смотрел на него, такого маленького, похожего на муравья, который всю жизнь боролся с тяжелой веткой, боролся честно, до оглупения. И какое воспитание мог он дать сыну, раз отцовский пример не подействовал и раз пример других оказался более заразительным?
— Не знаю, можно ли теперь что-нибудь сделать, — смягчил он тон, — особенно после моих жалких обещаний.
— Я не затем пришел. Хотел тебе пожаловаться на свое горе и попросить прощения.
— Какого еще прощения? Мы же не барышни! Можно мне с ним увидеться?
— Не надо! Он просил ничего тебе не говорить до суда, сказал, что напишет тебе из тюрьмы.
— Артист твой Диньо…
Иван ушел так же внезапно, как и пришел.
Весь вечер Нягол бесцельно крутился по дому, на вопросы Елицы отвечал рассеянно, спать ушел рано, даже не взглянув на рукописи, и лег, прихватив с собой бутылку водки. Что происходит с этими людьми, куда они идут и насколько во всем этом виноваты?
На следующий день он отправился в комитет и вкратце рассказал о новых приключениях Диньо.
— Да-а-а, товарищ Няголов, — протянул удрученно Трифонов, позабыв спросить именитого гостя о здоровье, — понимаю, случается и в лучших семействах… Однако ничего утешительного сказать не могу. У этого красавца был, кажется, условный приговор, так ведь?
Няголу понравилась его прямота.
— Этого красавца будет судить суд по всем законам, как рецидивиста, — сказал он, как отрезал.
— Но тогда…
— Тогда — ничего. Я просто пришел извиниться. Нягол встал.
— Ну чего же ты вскочил, работа не медведь…
Говорил Трифонов неискренне.
— Не хочу зря отнимать у тебя время, — сказал он, подавая руку. — В другой раз, по более приятному поводу — с удовольствием.
Озадаченный Трифонов проводил его до двери.
Нягол прошелся по центру, заглянул в книжный магазин, потом сел отдохнуть на скамейку рядом с пожилой крестьянкой, увешанной покупками. Она оглядела его с ног до головы, немного подвинулась, освобождая место, и спросила:
— Ты не здешний будешь?
— Здешний, а что?
— Да так, ничего. Вот, автобуса дожидаюсь. Домой еду.
И она назвала отдаленное село.
— Очень рано ты с покупками справилась.
— Ждать-то некогда, магазины обойти, что надо купить — тоже ведь дело, зачем же зря время терять.
— Твоя правда.
Крестьянка снова посмотрела на Нягола.
— Гляжу я на тебя, ты вроде ученый, а откуда по-нашему говорить умеешь?
— Говорю тебе — здешний я.
— Стало быть, погостить приехал, с родней повидаться?
— Угадала, — Нягол выждал, пока она устроит поудобнее сумки с покупками, и спросил: — А мужик твой жив?
— Жив-здоров, ему уже девятый десяток стукнул, а ничего, шустрый, молодок во сне видит…
— А ты откуда знаешь? — развеселился Нягол.
— Да как вас не знать, мужиков-то, у вас одно на уме — молодки, бутылка да служба, только и всего.
— А у вас?
— Наше бабье дело известное — детей рожай, домом заправляй, да в поле, да на рынок — только успевай поворачиваться, внуков, правнуков встречай, дай им бог здоровья… А у тебя есть внуки? Есть, небось, как не быть…
— Нету, милая, — подавил вздох Нягол. — И жены нет.
— Иль потерял?
На мгновение он задумался.
— Потерял, еще в молодости.
— И с той поры вдовый?
— Вдовый, — признался Нягол и сам удивился слову, которое произнес.
— Пострадал ты в жизни, это я сразу поняла… А сестры, братья есть?
— Два брата.
— Постарше, помладше будут?
— Я за старшего.
— Так-так. Родней-то, если она кровная, человек и держится, без нее жизнь — вечеринка, и только…
Нягол усмехнулся.