На горизонте то светилась, то гасла красная точка. Это что же, он, что ли, просится? Опять про кино поговорить? Сказать ему, что кино — ерунда, нравится — не нравится, вздор какой, разве в этом было дело? Разве из-за этого люди сходятся или расходятся? Да он, наверное, сам теперь знает. И никакого магнитного притяжения она не ощущала. Нет, не надо, скучно.
Сильно хотелось курить. Какая досада, она забыла сказать им, чтобы положили запас сигарет, а сами не додумались. Теперь у нее всего одна пачка, и та початая. А зажигалка где? Вот она, в старых джинсах, переложить в новые. Нет, потерплю немного, решила она, надо экономить. А может, здесь мне удастся и совсем бросить? Тоже ведь, подумала она с надеждой, упущенная возможность! В двадцать лет совсем легко было бы, теперь, в тридцать, похуже, но все-таки, а вдруг… Потерплю пока.
Шар ее движется едва заметно, вокруг ничто не меняется, все та же серо-голубая стеклянистая равнина внизу, все то же бескрайнее небо со всех сторон. Только покачивается легонько, усыпительно. Но не спать же она сюда прилетела! Хотя это ведь тоже возможность, достойная осуществления. Давно уже она, ох как давно не засыпала с таким удовольствием, так спокойно, как наверняка заснула бы здесь… Никаких болячек, ни телесных, ни душевных, все чисто… и тихо, так тихо!
Спальный отсек приличных размеров, и тепло в нем — видимо, обогревается. И большая двуспальная кровать с ортопедическим матрасом. Двуспальная. Намекают? И правильно. За этим ведь и летела. Возможностей упущенных насчитала уже порядочно, но что-то все несерьезные, и до дела никак не дойдет. И тормоза все несерьезные — литература, да музыка, да кино…
Нет, спать пока все же не буду, решила она, жалко терять драгоценное время. А вот поесть не мешает. Все-таки утомительное это занятие — копание в прошлом. Тем более еда — такая привычная замена секса, да и многого другого. Первое утешение. Чуть что — к холодильнику, вкусный кусок заглотать, и легче. И даже и невкусный, лишь бы заглотать. Особенно для женщин. То-то их так рано разносит, даже замужних, даже бездетных. Такие стройненькие девочки ходят, длинненькие, гладенькие, обзавидуешься глядя, а чуть постарше — уже облепило ее со всех сторон. Ну а мужики с какого горя жиреют? Им же всегда проще себе это дело организовать. А в крайнем случае и ручной работой могут обойтись. Впрочем, и женщины тоже.
Интересно, что они мне там из еды заготовили.
К концу десятого класса вынырнуло выражение «прощаться с детством». Впрочем, каждая придумывала себе для этого свое выражение. В тесном шепоте с подружкой одна говорила просто «а я уже…», другая — «мы с ним… это…», а еще одна, в легком подпитии, таинственно объявила: «Я вчера вышла замуж», — хотя никакого замужа и в помине не было. Ну а как об этом скажешь, в каких словах? «Я потеряла девственность»? «Мы совершили половой акт»? Или как? Чопорные городские девочки не произносили тогда в обществе даже слова «переспать», и уж конечно не «трахаться», а следующие непосредственно за этим понятные матерные слова употреблялись в те далекие времена только как ругательства и не стали еще основным элементом повседневного разговора. Чаще же всего не говорили никак, держали эту постыдно-почетную тайну про себя. Если же ни похвастаться было нечем, ни скрывать нечего, то и это хранилось в тайне.
Школьный конформизм требовал, чтобы и она тоже. Очень хотелось быть как все; беда только в том, что делать как все — не хотелось.
А как делали все? Это долго оставалось для нее загадкой. Нет, не сам акт — в тринадцать лет, с первой менструацией, все торжественно объяснила ей мама, залепив сперва традиционную пощечину, чтобы запомнила на всю жизнь этот момент своего вхождения в женскую страду. Мамино объяснение сделано было так целомудренно, в таких окольных выражениях, что все осталось необъясненным, но в нем давно не было нужды — ей еще и девяти не исполнилось, когда десятилетний татарчонок Вилька Замалдинов, сын дворника из подвала, выдал ей полное, красочное и проникновенное описание зазорного акта, и не только описание, но и попытку осуществить его на практике. Было много слюней, соплей и пыхтения, но ничего, конечно, не вышло, и Вилька изругал ее, что у нее дырочки нету.
— А вот и есть, — сказала она, — я из нее писаю.
— О, дура ты пемпендура, — сказал Вилька и сплюнул. — Стану я в твою писалку свой х… сувать.
— Ну и сувай его в свои дырки, а мою не трогай, — обиженно сказала она. Обидело ее, конечно, не матерное слово, она еще считала его обыкновенным словом, хотя дома употреблять уже опасалась. Но как же иначе назвать этот нелепый придаток, который болтается у мальчишек между ногами? — Сувай куда хочешь, а я с тобой такой гадостью заниматься не буду.