— Мадемуазель! — послышался несколько дребезжащий, тоже, как и бородка, напоминающий козлиный голос. — Вы забыли книгу!
Алена мигом обернулась, подбежала к ксероксу и схватила свою главную драгоценность сегодняшнего дня. И улыбнулась козлобородому самой своей обольстительной улыбкой. Он того стоил, ей-богу! Во-первых, не дал совершить трагическую ошибку и утратить библиотечную книгу (дамы с рю де Баланс вкупе с мадам де Флао, конечно, линчевали бы писательницу Дмитриеву, в этом не может быть сомнений!), а во-вторых, всякий, кто называл нашу героиню (особу, повторимся, постбальзаковского возраста) девушкой (mademoiselle по-французски не что иное, как «девушка»), имел право на ее расположение.
— Спасибо, мсье, большое спасибо! Я такая souillon, то есть нет, не неряха.., как это… — начала заикаться Алена. Она хотела сказать «растяпа», но забыла слово.
— Вы имеете в виду — maladroit? — с улыбкой подсказал любезный козлобородый мсье, оказавшийся к тому же очень догадливым. — Вы не француженка? Должно быть, полька?
— Почему полька? — удивилась Алена.
— Считается аксиомой, что польские женщины самые красивые, — улыбнулся мужчина. У него были отличные зубы, очень милая улыбка, и вообще при ближайшем рассмотрении он оказался ничего еще, этакий обаяшка с сильным налетом интеллектуальности. — Французы усвоили это еще во времена Первой империи [7].
— Жаль вас разочаровывать, — усмехнулась Алена. — Я русская.
— А! О! — глубокомысленно произнес интеллектуальный обаяшка. — Видимо, эта аксиома имеет отношение ко всем славянкам.
Честное слово, с каждой минутой мсье нравился нашей героине все больше. Она бы не возражала получить от него еще парочку доказательств такой милой аксиомы (все-таки ничто так не лечит сердечные раны, нанесенные одним мужчиной, как комплименты, полученные от другого, пусть даже и похожего слегка на козла), однако он перевел взгляд с ее груди на прижатую к ней книгу и сказал:
— Да у вас настоящая древность! Судя по цвету бумаги, начало прошлого века?
— Двадцатые годы, мне кажется, — уточнила Алена. — Определенно сказать не могу — нет титульного листа.
— Это, наверное, мемуары?
— Совершенно верно.
— Литература такого рода всегда в цене, — задумчиво сказал козлобородый. — Даже на русском языке. В Париже ведь много русских… А вы не желаете продать вашу книгу?
— Как так — продать? — растерялась Алена. — Зачем? Кому? Вам?
— Не мне, — покачал он головой. — Хотя я и занимаюсь антиквариатом и даже имею магазин вон там, на рю Прованс, угол рю Лепелетье, но я специализируюсь на старинных картинах, а также гравюрах и рисунках. Однако у меня есть приятель, магазин которого называется «Les antiquites orientales» — «Восточные древности», ну, и он довольно часто выставляет там антикварные книги.
— Я не совсем понимаю, почему Россия вдруг сделалась таким уж востоком, — сухо заметила Алена. — В смысле географическом? Или для французов она до сих пор дикая Азия?
— Ради бога, извините, — пробормотал козлобородый. — Я вовсе не хотел задеть ваши патриотические чувства. Это просто ужасно, до чего обидчивы русские и вообще славяне! Я знавал одну обидчивую даму.., она была полька…
— И красавица? — не удержалась от реплики Алена.
— Все еще да, хотя ей уже.., м-м.., хотя ее первая молодость уже далеко позади, скажем так, — изысканно выразился козлобородый, но у нашей героини, первая молодость которой тоже была уже позади, немедленно испортилось настроение. Она ненавидела выражение «первая молодость», потому что оно напоминало ей о знаменитой булгаковской осетрине, которая была второй свежести, а не первой, единственной. Может быть, тут сыграло роль уязвленное самолюбие: ведь некто, разбивший ей сердце, был молодости именно первой, сияющей и сверкающей, а может быть, из-за избыточной мнительности, которой начинают страдать все без исключения красавицы, перешагнувшие определенный возрастной рубеж. Так или иначе, Алена мигом увяла, перестала улыбаться и играть глазами, слушать продолжение про обидчивую польку не пожелала, а просто сообщила, что книжку продавать не собирается, поскольку она библиотечная, извинилась, мол, очень спешит, и, бросив козлобородому торопливое: «Au revoir!» — выскочила из магазина, начисто забыв, что собиралась посмотреть также карнавальные костюмы и маски.
«Да ладно, потом!» — подумала она, уже входя в подъезд Марининого дома, но немедленно забыла о маскарадной экипировке опять… И, как выяснится впоследствии, правильно сделала, потому что никакой карнавальный костюм ей не понадобится. Так уж было предопределено!
Еще она забыла проверить, все ли листочки пересняла, и вспомнила об этом только дома. Нет, слава богу, ничего не пропустила, ни одного разворота, правда, один из них оказался перекрыт закладкой, а Алена этого не заметила, поэтому посреди текста образовался белый прямоугольник с сердечком в центре и столбиком цифр, в оригинале бледно-лиловых, а теперь ставших черными и очень четкими. В центр сердечка попало слово «бросил».
Смешно! Кто кого? Некий И, некую АЛ Ну уж нет, это она его бросила, она, она, она! Алена открыла книгу и нашла эту страницу. Оказалось, что какой-то врач новочеркасского госпиталя не просто бросил своих раненых без присмотра, но и выдал их на растерзание красным. Алена от руки восстановила текст в своей копии, а потом настало время идти гулять с Лизочкой.
Времени было три часа ночи — я как раз незадолго до этого слышала, как били часы на старой башне… Она стояла над Свией, но удары колокола разносились в ночной тиши через весь город, даже до тюрьмы достигали, хотя услышать их можно было только таким настороженным слухом, какой был у меня тогда. И вот лишь только стих последний глухой удар, как я услышала эти шаги, возню в коридоре и также женский плач, жалобный такой плач, ну просто детский. Вот, подумала, уже и детей начали хватать!
Шаги остановились у нашей двери. Я едва успела откатиться от порога и вскочить на свои нары, вернее, на их краешек (спала я рядом с одной из воровок, с самого краю нар), как загремел засов, дверь открылась, из коридора легла полоса света. Надо сказать, что одним из немногих электрифицированных зданий в Свийске была именно тюрьма, и первое, что сделали большевики, взяв город, это восстановили работу электростанции, поэтому и днем, и ночью в коридорах тюрьмы горел свет, а в камерах его, слава богу, на ночь выключали, может быть, экономили мазут или солярку, или на чем там работал электрический движок! Так вот, в полосе света я увидела две фигуры охранников, которые, зажимая под мышками винтовки, волокли в камеру какую-то женщину. Она молчала, лишь, изредка громко всхлипывая, билась между ними, пытаясь вырваться, а они, тоже молча, силились ее удержать и перетащить через порог. Какое-то время длилась эта борьба, потом, конечно, охранники заставили пленницу перешагнуть порог, толкнули, захлопнули дверь, заложили ее засовом и ушли. И все это — не проронив ни слова. Но за те мгновения, пока женщина еще билась на пороге и была освещена, я успела увидеть ее — и до глубины души поразилась странности ее облика!
Она была босиком и одета в смятый розовый шелковый пеньюар. Волосы, которые сначала показались мне черными, были распущены. Поверх пеньюара напялена крестьянская безрукавка овчиной внутрь, крытая черным сатином. Поскольку я потом несколько дней носила эту безрукавку, я ее очень хорошо запомнила. Так же как запах странных духов, которые источала овчина… На самом деле овчины всегда пахнут кисло и довольно противно, а эта хранила запах духов, которыми ее некогда полили, вдобавок очень щедро. Вид, словом, у новой постоялицы нашей камеры был более чем странный!
Но вот ее втолкнули в дверь, прогремели засовы, воцарились темнота и тишина.
7
Так называется время правления Наполеона Бонапарта, одной из любовниц которого была полька Мария Валевска.