В феврале, после небольших прибавок хлеба по карточкам, положение в городе почти не изменилось. Для истощенных, едва передвигавшихся людей требовалось полноценное питание, но Дорога жизни через Ладогу могла пока поддерживать обеспечение на минимальном уровне. На скудном пайке были фронт, флот, оборонные заводы, госпитали. Голод изнурял, все труднее становилось дотянуть до пересмены суточные дежурства. Особенно тяжело ночью, в ледяном коридоре, на посту. Позади – день на ногах: уколы, перевязки, уход за тяжелоранеными. Голова, отягощенная сном, все ниже склоняется к столу. Спать на посту нельзя, только бы закрыть глаза на минутку!
В детстве ей ни разу не пришлось побывать на море, погреться под южным солнцем. И вот наконец море рядом, пляж, знойный день и особенно жарко голове… Сон отлетает прочь – заиндевевшие стены коридора, огонек коптилки, от которого тлеет на голове шапка. С дымящейся ушанкой скорей во двор – зарыть ее в снег, подальше от глаз придирчивой старшей медсестры. Не дай бог узнает! Без шапки в такую стужу нельзя, кто-то пожалел сестричку, выручил.
Голод убивал и пожилых, и молодых. Подруга Лиды, медсестра Хая, закончила перед войной исторический факультет Университета. Длинными ночами, спрятав озябшие пальцы в рукава шинелей, они дежурили на посту возле стола с коптилкой и говорили о своей будущей работе, о школе. Не обмолвившись ни с кем о том, что у нее порок сердца, Хая работала, как все, и обострение болезни не могли остановить никакие меры, никакие лекарства…
Угасал, приближался к последней черте и Лёва, младший брат Лиды. Получив разрешение начальника госпиталя (только с его разрешения можно было покинуть территорию), с хлебом, крохотным брусочком масла – накануне по талонам выдали за месяц «жиры» – они спешили на 3-ю Красноармейскую с сестрой Мирой, которая и сообщила, что брат умирает.
Отекший, неузнаваемый, с глазами-щелочками, он ничем не напоминал того веселого непоседливого подростка. Стульев в комнате не было – сожжены; пустые книжные полки – только несколько томиков любимого Тургенева…
Вспыхивают странички, нагревая железо «буржуйки», тает в ложке масло, теплым становится хлеб… Не опоздали, успели, вернули к жизни, в которой были потом и поправка, и фронт, и тяжелое ранение с потерей руки – что не помешало после войны закончить высшее Мухинское, стать художником, скульптором.
У центрального входа Московского парка Победы посетителей встречает скульптурная группа – молодая женщина и летчик в шлеме. И едва ли кто знает ныне, что фигуру летчика изваял он, Лев Разумовский – тот подросток, которому ложка теплого масла и ломтик хлеба из рук сестры вернули жизнь.
В августе – сентябре 1941 года, когда до окраин Ленинграда оставался один бросок, враг был остановлен не численным перевесом наших войск, техники – город оборонялся из последних сил, – решающими оказались сила духа, стойкость защитников. В госпитале понимали, что лечат не только лекарства – есть нечто более действенное, чем порошки и микстуры.
Ночью коптилка мерцает в коридоре на сестринском столе, в обход по палатам медсестры идут с лучиной, поставленной в банку. Вернувшись на пост после обхода, Лида узнаёт, что ее вызывает комиссар госпиталя. По пустякам ночью вызывать не станут – значит, что-то важное.
Комиссар госпиталя майор Анисимов прост, в нем нет ничего командирского. Осунувшееся, болезненно-серое, как у всех блокадников, лицо; негромким, располагающим к беседе голосом напоминает папу. Предложение комиссара подготовить лекцию о поэзии, скажем, о творчестве Маяковского – явная нелепость. Кому сейчас, во мраке, холоде, под артобстрелом, нужны стихи? Только бы добраться после дежурства до койки, натянуть на себя все, что есть, и забыться, забыться сном. И раненым, скованным стужей, голодом, – им сейчас разве до стихов? Да, Маяковский – ее любимый поэт, но тот тяжелый, довоенного издания том ей просто не удержать в руках. От неотступного голода, недосыпа, изнурительного труда вспыхивает злость: читать лекцию ее никто не заставит – бессмысленная трата сил! А утром, впервые с начала блокады, Лида идет в библиотеку, листает знакомые страницы, берет карандаш…
И когда в палате, в полной тишине, уверенней, тверже становится ее голос и десятки глаз устремляются на нее из-под шапок, повязок, ловят каждый жест, каждое движение лица, она чувствует правоту комиссара Анисимова – для раненых сейчас эти строки важнее хлеба и тепла. Строки о мужестве, стойкости, отваге и любви. Да, о любви, которая живет в душе каждого. К матери, жене, подруге, к отчему дому, к нашей необъятной Родине, призвавшей их на защиту. Разве не о таких же испытаниях писал Маяковский: «Все и все для победы. И будет хлеб, и будет мир. И рухнут блокады беды»?