— Сил-то хватит после болезни? Да тут недалеко, а в степи сейчас самое лучшее время. Расцветает степь — ничего нет красивее на свете Зеленых холмов.
Из кармана брезентового пиджака он вынул аккуратно сложенный платок и вытер не то пот, не то слезы. Наверное, слезы, потому что мстительно заговорил:
— Жесткость — это свойство людей низменных, у которых нет ни в чем уверенности, ни в себе, ни в своем деле, а значит, трусливых. Жесткость — это отвага отчаявшихся трусов.
Сима и в самом деле явилась очень скоро. Она надела кремовое в розовых и черных цветах платье, кажется, ситцевое или шифоновое, Роман в этом совсем не разбирался, но ему показалось, что платье это очень нарядное и, пожалуй, слишком яркое. Ведь предстоит не просто прогулка в степь. Но Кабанов разбил его сомнения:
— Ну вот, теперь в самый раз, умеете приодеться, умница.
Размахивая белым платком, Сима сказала:
— На том стоим.
Вдалеке неожиданно для всех возникла очень примелькавшаяся, но основательно забытая фигура. Так забывается скверный сон или неприятная встреча. Роман так и подумал, что это из его недавнего бреда, из болезни. Наверное, и все подумали что-нибудь подобное.
— О, боже мой! — воскликнула Сима.
А Кабанов торопливо подтвердил:
— Вот именно — боже мой. Пыжов. Откуда он взялся?
Всем было известно, что Пыжова вызвали в область, и тогда же решили — ему конец. Ведь в телеграмме, которой его вызывали, были такие страшные обвинения, как срыв сроков сева, позорное отставание передовиков, а тут еще случай на плотине. За все это, как известно, не милуют. Победный рапорт и шум, поднятый газетами, конечно, могли бы выручить его, но в обкоме очень хорошо знали истинное положение. Но, как видно, Пыжов и тут сумел выкрутиться.
— Нехорошо оставлять друзей в беде, но я пойду.
Внезапное появление Пыжова хотя и удивило Романа, но он не растерялся.
— Конечно, идите, — сказал он Кабанову и посоветовал Симе тоже уйти. — Нам лучше всего поговорить без свидетелей.
Вот и приблизился Пыжов, неправдоподобный, как пришелец из какого-то другого мира, где нет ни солнца, ни буйной весенней зелени. Остановился неподалеку от скамейки в своем помятом испачканном походном костюме. На узком лбу и на причудливых его бровях бисеринки пота. Пот разукрасил его розовые, густо напудренные степной пылью щеки. Стоит, отдувается. Наверное, нелегок путь из того, другого, мира?
— Здоров, Боев. — Пыжов снял полотняную серую фуражку и кивнул Симе не головой, а как-то одними бровями. Не то кивнул, не то подмигнул.
Сима наклонила голову. Встала.
— Приходи, Роман, когда освободишься. — Прошла мимо Пыжова, стремительная, напряженная, как мимо собаки, которая может и хватить.
Проводив ее взглядом, Пыжов усмехнулся:
— А ты, оказывается, ловкач, — проговорил он, и в его тоне даже послышалась почтительность. — Красивая…
— У вас какое-нибудь дело ко мне? — спросил Роман, не поднимаясь со скамейки.
— Не надо бы тебе с этой…
— А в этом вопросе я как-нибудь сам разберусь.
— Сам! — сочувственно воскликнул Пыжов. — Не все тебе видно, самому-то. Ты знаешь, кто она? И ее отец кто?
— Дети за отцов не отвечают.
— Правильно. Есть такая установка. Но только еще и анкета есть. А на анкету дети отвечать обязаны. И за себя, и за отцов…
Не желая продолжать разговор, Роман ничего не ответил и даже отвернулся, но не так-то просто было отвязаться от Пыжова. Он будет жужжать, как овод, пока его не прихлопнут.
— Вот ты и задумался. Это хорошо, — продолжал Пыжов. — Она Стогову биографию подпортила и тебе подпортит. А ты еще молодой, свежий. Ну, а ежели в смысле… — Тут он кашлянул или хихикнул как-то в меру блудливо и пальцем легонько ткнул Романа в плечо. — Конечно, ежели в смысле побаловаться, то ничего, можно и с этой…
— А я ведь могу и в морду дать, — задумчиво проговорил Роман и поднялся.
— Нет, не дашь — Пыжов все-таки отошел немного в сторону, поближе к пруду. — А в случае развернешься, то вот она, тут все про всех. — Он выхватил из портфеля замызганную тетрадь в черном дерматиновом переплете и, зажав коленями портфель, начал листать ее. Ветер мешал ему, играя густо исписанными страницами. — Постой, где тут про нее, сейчас тебе покажу, куда тебя заносит…
Но Романа занесло совсем не туда, куда предполагал Пыжов. Вырвав из рук уполномоченного пресловутую тетрадь, Роман пустил ее плашмя по неспокойной воде пруда, как мальчишки пускают плоские камешки. Тетрадь шлепнулась о воду и поплыла. Ветер сейчас же налетел на нее, развернул и затрещал листами.
— Ты… ты… ты… — только и смог проговорить Пыжов, глядя, как плывет и постепенно погружается в серую воду его тетрадь.
— Я! — с удовольствием сказал Роман. — Я, я, я! Вон они тонут: все ваши записи, кляузы, доносы. Концы в воду. Ничего у вас теперь не осталось, как у голого.
И в самом деле Пыжов почувствовал себя совсем так же, как тогда, на печке: без одежды, без документов и, главное, без тетради, где были записаны сотни людей и тысячи их грехов. Все пропало, а он совсем голый бредет по пустой, холодной степи.
Пыжов исчез так же внезапно, как и возник, будто он и в самом деле привиделся в болезненном сне, А может быть, Роман просто не обратил внимания на его исчезновение. Утопив тетрадь, Роман направился в ту сторону, куда ушла Сима. Он был уверен, что она недалеко. Так и оказалось: сидит неподалеку на пригорочке, ждет. Увидев Романа, поднялась и поспешила навстречу.
— Я все видела. Именно так ты и должен был поступить: все, что мешает или угрожает, — все в воду.
Она накинула платок на темные волосы и приблизила свое смуглое лицо так близко к лицу Романа, что он почувствовал его беспокойное тепло, увидел то, чего никогда не замечал прежде: несколько желтеньких веснушек на тронутых загаром щеках и переносице. И вот именно в эту минуту он понял, что она для него все, что только может быть дорогого на свете. Что самая могучая сила это — его любовь, что все остальные силы, и человеческие и стихийные, ничего не значат перед этой, как он считал, внезапно возникшей силой.
«На всю дальнейшую жизнь» — вспомнил он слова Крутилина и крепко сжал ее локти, а она, завязывая платок, тихо проговорила:
— Ну что, милый…
Она любит, она требует ответа, такого прямого и ясного, как и она сама со своей открытой любовью.
— Милая — это ты, — проговорил он и уточнил: — Моя милая.
Ох, какие у нее сделались глаза! Роману показалось, будто от их чистого и глубокого света померк весенний день. Только они одни и светятся в солнечной темноте. Глаза и ее ликующий и тоже какой-то светлый шепот:
— Да ведь ты меня любишь! Боже мой. Как же ты так долго?..
Ликующий и удивленный. Может быть, она спрашивала, как же он сам-то этого самого главного не знал. Почему так долго не шел к ней? Такие же вопросы он задавал и сам себе, чувствуя, что ответить на них так же трудно, как впервые сказать о своей любви. Но ответить надо — это дело его мужской чести, тем более, что она снова спросила, но уже теперь не покорно, а как бы весело советуясь с ним:
— А куда нам теперь?
Да, теперь уж «нам». Он просто ответил:
— Поедем вместе.
— А куда?
— Не смейся.
— Я от радости смеюсь. Я хоть куда, только с тобой. А ты?
— Да я тоже. Мы не пропадем.
— Мы? Никогда! Руки, ноги есть, голова на плечах. Ты меня любишь?
— А ты?
— Миллион раз говорила.
— И я говорил. А сейчас ты сама первая увидела.
— А я хочу еще и услышать. Мне еще никто этого не говорил. Милый мой!
Так сказала просто и откровенно, будто иначе и не умеет называть его и всем давно известно, что он ее милый. И опять ему показалось, что весь мир притих и насторожился, чтобы услышать, какие еще будут сказаны неповторимые и заветные слова.
1963–1982
Пермь — Комарово